В татарской столице (ч.5)
Работал в Институте питания АМН СССР в Москве. С 1957 года заведовал кафедрой в ГИДУве. В Казани, с военного времени, проживали его родители-пенсионеры. Мать ранее заведовала кафедрой иностранных языков, я с ней познакомился, будучи в доме О. С. Отец был уже с явными признаками старческого слабоумия, лежал пару дней у нас в отделении, был переведен в психиатрическую больницу, где вскоре умер.
Жил О.С. недалеко от железнодорожной больницы – базы нашей кафедры, в капитальном доме с чудесными квартирами. Его трехкомнатная квартира могла считаться по тому времени шикарной. Поселился он в ней в результате съезда с родителями. Их небольшую квартирку и свою, полученную для семьи трехкомнатную квартиру в доме новой застройки, он обменял на эту квартиру. Жена его и дочь, конечно, перебираться из Москвы и не собирались. (Возможно, был к этому времени с первой женой уже разведен). А одному жить ему оказалось трудно, так как в бытовом плане О.С., на мой взгляд, был прямо-таки беспомощен. Один раз (всего один раз) засиделся я у него (готовили первую совместную книгу) до времени ужина (в другие разы он назначал мне встречи в очень позднее время, не думая о том, как я буду добираться домой). Мать О. С. пригласила к столу и меня. И я увидел, что престарелая мать не только намазывает масло на хлеб сыну, кладет сахар в его стакан с чаем, но и размешивает чай ложечкой! А О.С. спокойно и терпеливо ожидает завершения «подготовительных работ» к его трапезе. Через пару лет мать внезапно умерла в вагоне поезда, когда она с О.С. ехали в Москву. Для О.С. это было не лишь утратой матери, но и – заботливой хозяйки в его доме, а также – помощницы в работе.
Дело в том, что О. С. не только много писал, но и переводил с иностранных языков (для издательств). Я не был свидетелем сего, но уверен в том, что он в основном редактировал сделанные матерью переводы – материал-то был из медицины, в которой мать не очень разбиралась. Сам О.С. владел английским, немецким и французским языками (в какой степени — не знаю: а как я, лишь весьма посредственно знавший английский язык, мог это оценить? к тому же я НИ РАЗУ не слышал его, разговаривающего на этих языках!). По слухам, разбирался О.С. также немного в испанском и итальянском языках. И, конечно, О.С. понимал по-украински и – меньше – по-польски; по поводу качества этого понимания я бы мог высказаться, но как-то случая не представилось...
Я практически никогда не обращался к нему в связи с переводом той или иной публикации в заграничном журнале. Находил другие возможности, понимая, что переводы – не дело научного руководителя. Но все же пару раз как СОАВТОР готовящейся совместной печатной работы (статьи или книги) просил разъяснить СМЫСЛ переведенного мною.
Знание иностранных языков позволяло О.С. писать обзорные статьи – основной (и практически единственный!) вид его публикаций. Благодаря этим же знаниям его изредка приглашали на приемы, устраиваемые властями Татарской республики в честь иностранных делегаций. Там О.С. произносил тосты на языке гостей, что гостеприимным хозяевам было недоступно. (Ф.А. Табеев, знаю, интенсивно обучался, уже будучи первым, английскому языку. Странно, но краткое время я брал уроки английского у той же самой учительницы (преподавательницы химико-технологического института). Наконец, знание им иностранных языков, вероятно, перевесило чашу весов в его пользу во время конкурса на заведование отделом во Всесоюзном институте медицинской и медико-технической информации. Туда О. С. перешел на работу весной 1973 г., там, так сказать, «расписался» во всю душу, публикуя обзоры на самые различные темы. Там, в его миниатюрном кабинетике, мы с ним обсуждали то да се – и я почувствовал, что эта его должность – также, увы, совсем не та, какую он желал. Правда, та, какую он желал, при его стиле работы мне представлялась для него недостижимой. Но я забежал в своем рассказе почти на полтора десятилетия вперед – надо вернуться в год 1963.
Отличался О.С. и высокой общей культурой. Будучи в Москве (часто и подолгу), посещал театры. Следил за новинками литературы. Его речь, далеко не бытовая, слегка формализованная, богатая научными терминами и словами иностранного происхождения, лилась плавно (за словом он «в карман не лез»). Дикция, однако, была не совершенная (нечеткие «л» и «р»), но она, с одной стороны, совсем не коробила слух собеседников и слушателей, с другой, придавала его голосу мгновенную узнаваемость.
Комплекции О.С. был, мягко говоря, не спортивной. Спорт, во всех отношениях, был для него понятием чуждым. За исключением, наверное, шахмат (если считать их спортом, в смысле – физической культурой). Невысокого роста, с, уже тогда, небольшим животиком, с совершенно не мускулистыми руками. Широкие пальцы, заусеницы с которых он просто сгрызал. Венчала приземистое тело крупная голова с красивыми, волнистыми, местами седыми волосами. Изредка он подергивал головой в сторону, что, как я заметил, было свойственно некоторым косоглазым людям. Но О.С. явно не косил; глаза были у него только близорукими – и он приподнимал очки на лоб, чтобы лучше рассмотреть какую-нибудь деталь, мелкий текст, пр. Непроизвольное судорожное подергивание мышц шеи было, вероятно, проявлением какого-то нервного заболевания (тика).
Проживал О.С., как я уже писал, недалеко от больницы («половина трамвайной остановки»), в транспорте не нуждался – и не опаздывал. Но, придя в клинику, тут же (или же сразу после прочитанной лекции, не частого случавшегося обхода больных в палате, осмотра одного-двух больных в своем кабинете, словом, совершенно обязательных иногда дел) стремился ее покинуть. Нередко звонил, что вообще не появится, так как... Причины были самые разнообразные – и никто не собирался их проверять. Просто старшая сестра, сидящая у телефона, сообщала об этом заведующей отделением и доценту кафедры. А те уже, в свою очередь, отменяли обходы профессора, переносили решение каких-либо кафедральных дел на другой день.
Лишь один раз в неделю О.С. охотнее посещал больных. Больных эндокринологического отделения. Вернее, не больных, а само отделение, расположенное на первом этаже пристройки к главному зданию больницы. Там также находилось радиологическое отделение. А на втором этаже пристройки были помещения больничной лаборатории. И одну комнатку занимали лаборанты нашей кафедры.
Заведовала отделением весьма красивая, стройная и очень приятная в обхождении Неля Михайловна Жуковская. Больные в этом небольшом отделении на 17, если не ошибаюсь, коек (в терапевтических отделениях находилось до 60 – 65 больных в каждом) представляли как бы одну большую семью, так как постоянно встречались там и хорошо знали друг друга. В основном это были пациенты с сахарным диабетом, в значительно меньшем числе – с нарушением функции щитовидной железы, остальные единичные – с редкими или неясными заболеваниями желез внутренней секреции. Например, по нескольку раз в году и подолгу там находилась больная с тяжелой формой несахарного диабета.
Неля Михайловна знала своих постоянных подопечных досконально, вопросов у нее к профессору было мало, а нередко – никаких. Но какому пациенту не хотелось, чтобы его «показали профессору»? Обход завершался очень кратким обсуждением больных в ординаторской (спорных вопросов не было, опыт Н.М. имел приоритет) и, назовем это так, вторым завтраком. Н.М. имела, где принять профессора (это была ординаторская только для нее одной), ей помогала в приеме гостей весьма скромная, необычной красоты старшая сестра Ира, а в холодильнике имелось что закусить. Во время второго завтрака (полдника) профессор и начальник отделения мило беседовали. Обо всем. После такого перекуса О.С. мог отправляться «на заработки».
(Вы спросите, зачем я об этом пишу. Кому это, мол, нужно? Никому – согласен. Но как мне убедить читателя в том, что профессор почти все годы – он пробыл в Казани, как и я, 16 лет — был в бытовом отношении настолько не устроен, что это просто не могло не сказаться на его работе и всем, так или иначе связанном с нею.)
Наиболее частой причиной неприхода или быстрого ухода профессора были консультации «на стороне». Здесь, если уж я решил писать (почти) обо всем, придется коснуться скользкой темы – денег. Сколько получал аспирант, я сообщил выше. Врачи стационара (и о них пойдет речь) получали, в зависимости от стажа работы, примерно вдвое больше. Ассистенты кафедры получали зарплату, состоящую из трех компонентов: педагогической ставки, половины лечебной ставки (и то и другое – в зависимости от стажа, педагогического и врачебного), добавки за научную степень (кандидата ли, доктора ли наук – одинаково, если не ошибаюсь, 60 рублей). Кстати, врачи больниц и поликлиник, не занимавшиеся педагогической работой, после получения научной степени получали дополнительно лишь 10 руб. в месяц. В сумме выходило у ассистентов с большим стажем почти до 400 рублей, у молодых – около 300 рублей (как-никак в два раза больше, чем у немолодого врача стационара, что, по сути, лежало в основе постоянных стычек между руководством больниц и расположенных на их базе кафедр клинического профиля – об этом, на примере нашей кафедры, подробней ниже). Доценты получали за звание плюс половину лечебной ставки — выходило до 450 рублей. Примерно такой же была зарплата у профессоров кафедр, а заведующие кафедрами профессора получали 500 рублей. Вне зависимости от того, кафедра ли это ботаники или неотложной хирургии. [Профессор Петр Васильевич Кравченко (о нем еще будет рассказано) — заведующий кафедрой хирургии на базе нашей же железнодорожной больницы — возмущался в беседе со мной тем, что он и профессор Николай Николаевич Спасский (замечу, интеллигентнейший человек был!) – заведующий кафедрой эпидемиологии – получают равные оклады. Хирургическую деятельность П.В. считал основной причиной случившегося у него инфаркта миокарда, «забыв», что он весьма тучен, много курит, а Н.Н. Спасский — нормального веса и табаком не балуется. Разговор сей происходил в палате, в которой находился П.В., а я в тот день дежурил по больнице.
500 рублей, казалось бы, немало (минимальная заработная плата в СССР тогда была примерно в 10 раз меньше; или вспомните мизерность аспирантской стипендии ВРАЧА).
Налог был всего 13%, 3% – партийные взносы (много, считал О.С.), 1% – профсоюзные взносы. Итого, чистыми (на руки) – 415 рублей. Казалось бы, совсем немало. Но у О.С. Радбиля сложилась к тому времени непростая, так сказать, семейная-околосемейная ситуация, о которой будет рассказано ниже. Упомяну пока лишь о второй жене (возможно, в то время еще гражданской; ее никто не видел), живущей, как и первая с дочерью О.С., в Москве.
По сравнению с человеком высокой культуры я выглядел к началу аспирантуры «местечковым евреем». Именно этим уничижительным, по его мнению, определением не раз пригвождал меня О.С. в периоды гнева, когда пытался обидеть за то, что я поступал не так, как ему этого бы хотелось. А я воспринимал «местечкового еврея» просто как констатацию факта, потому что и сам видел, насколько я уступаю в общей культуре и ему, и большинству врачей больницы.
Прежде всего вызывал немалое удивление казанцев мой винницкий выговор: «протягивание» слов, неправильные ударения. К сему добавлялись остатки тяжелого заикания в детстве, нечеткое выговаривание буквы «р». И частое нарушение в беседах со старшими по возрасту и по положению принятого этикета.
Я почти не знал новинок литературы, не был силен в классике.
За мое воспитание взялись дамы. Врачи нашего первого терапевтического отделения (терапевтических отделений было два, но я «базировался» как бы в ординаторской 1-го, не имея, правда, там ни стула, ни ящичка в письменном столе; единственное: выданный мне сестрой-хозяйкой медицинский халат я имел право оставлять в шкафу, стоящем в ординаторской этого отделения). Моими воспитателями в первую очередь стали Таисия Ивановна Шангина (лет на двенадцать-четырнадцать старше меня) и Ася Исаевна Аблова (примерно того же возраста). Таисия Ивановна жила вместе с матерью, своей семьи у нее не было. Ася Исаевна была женой заведующего отделением грудной хирургии нашей больницы Абрама Овсеевича Лихтенштейна, у них была дочь-школьница.
Врачи отделения в складчину выписывали литературные журналы и давали их читать мне. Они посещали литературные концерты и «приказывали» мне делать то же самое. Я слышал «живьем», например, Роберта Рождественского, Эдуарда Асадова, великолепного актера – мастера художественного слова Вячеслава Сомова... Я начал посещать театры. Оркестр Театра оперы и балета им. М. Джалиля в 1968 году возглавил дирижер Большого театра СССР Фуат Мансурович Мансуров (1928 – 2010). Двумя годами ранее в Казань на работу приехал крупнейший дирижер Натан Григорьевич Рахлин (1906 – 1979), создал Государственный симфонический оркестр Татарской АССР, возглавил кафедру в консерватории. Помню приезд композитора Родиона Щедрина на исполнение означенным оркестром его «Кармен-сюиты». В новое здание филармонии попасть было нелегко, но наши врачи как-то билеты приобретали.
Не пропускал я и художественные выставки...
Когда сын пошел в школу, я принялся покупать книжицы из «Школьной библиотеки» издательства «Детская литература». Внешне очень не привлекательные, напечатанные на сероватой, почти газетной бумаге (бумаге N2) они, тем не менее, УКРАШАЮТ книжные полки моей кельнской квартиры. Потому что для меня так много значат...
С сыном, картавившим в ранние детские годы, занимался логопедическими упражнениями и заодно искоренил до конца собственную картавость.
Фарида Рашидовна Нугманова, когда увидела, что по теме ее диссертации я обладаю уже немалыми знаниями, нередко заводила со мной беседы не только о лучшем способе приготовления отвара высушенной капусты (стимулятора желудочной секреции) или о чем-то тому подобном, но и о судьбах татарской культуры в послереволюционное время. Ее второй муж Мустафа Нугман (в то время он был Мустафой – забыл отчество, но, скорее всего, Нугмановичем – Нугмановым) преподавал в университете персидский язык, писал учебные пособия. Находил для издания этих педагогических материалов студентов, умевших красиво выписывать непривычные буквы языка фарси, платил им из собственного кармана. Во второй половине 60-х годов в Москве была издана в переводе на русский язык его поэма «Зори Кокушкино» (о первой ссылке Ленина).
(Об этой поэме сейчас и не упоминают. О селе Ленино-Кокушкино и о музее там – не знаю. К своему стыду, я – бывший комсомольский вожак ГИДУВа, о чем еще будет сказано подробнее, в Кокушкино так и не побывал. Имел возможность не раз это сделать вместе с врачами-курсантами. Или воспользоваться любезностью лаборантки нашей кафедры Валентины Павловны Ефимовой, подрабатывающей экскурсоводом. Кстати, она рассказывала, как однажды ее просто «добила» группа старых большевиков (их возили в Кокушкино в качестве поощрения за длительный партийный стаж), настойчиво интересующихся контактами молодого Ленина с... кокушкинскими большевиками. То, что большевики «возникли» через 15 лет после кокушкинских зорей Ленина, их нисколько не смущало.)
Однако остался Мустафа Нугман в памяти Татарстана прежде всего как поэт-песенник: http://art16.ru/reportage/2012/12/10/mustafa-nugman-100-letie-so-dnya-rozhdeniya.
Соломон ВАЙНШТЕЙН.
(Продолжение следует.)
,hfdj cektqvfy!
Расшифровал:
- Браво, Сулейман!
- Спасибо, Гость!
первым считаем карла фукса.
второй-тукай:лучезарная казань..
третий -вайнштейн,от кого исходит такое же ТЕПЛО.
и рашид-бог редактор,нашедший и поместивший НАШЕГО соломона казанского.
есть и пятый,кто оценил - скромнейший Я.