Отец (ч. 1)

     Лес пропитан солнце, но нет удушливой жары, дышать легко смоляным настоем. Теплый воздух неощутимо проникает во все закоулки груди. Чудо легкого дыханья во всей полноте оцениваешь на жизненном финише.
      Перемещение света и тени, происходящее постоянно от ветра, облаков и времени, создает ощущение пульсирования жизни. В лесу это радует и успокаивает. Огромность сосен, уходящих недоступными вершинами к белым облачкам, восхищает. Они спокойно, самоуверенно шумят, едва заметно покачивая высокими кронами, напоминающими зеленые облака.
      Их шум сохранен издавна. Сосны шагнули из океана на землю, еще находясь в переходе от мертвого к живому. Сомнение, что же первично, сознание или материя, несущественно. Для меня очевидно: раньше всего были сосны, вернее растения в разнообразном обличье, щетиной проросшие на круглых скулах земли.
       Пружинящие коврики хвои, нежно-бирюзовая поляна, с царственной березой в горностаевой мантии, завораживают. Вечно деловой, неостановимый бег муравья, парение стрекозы на слюдяных крыльях, перелеты кузнечика, невозмутимость и неспешность солдатиков с наивными, удивленными рожицами на спинках, уверенно передвигающихся вперед и назад, даже сцепленные друг с другом, жуки-щелкунчики, бронзовки, гусеницы, от маленьких, зеленых до огромных, розоватых, важных на прочных слоновьих ножках вызывают мой живейший интерес. И, конечно, пауки, вызывающие уважение своим мастерством и ловкостью. Все это видел и ощущал туберкулезный ребенок, принесенный отцом на плечах в сосновый бор у пригородной деревни «Займище». 
      В нашей квартире умирала от туберкулеза легких, «скоропостижной чахотки», как тогда говорили, тетка – сестра моей мамы. Полностью изолировать туберкулезную больную было невозможно. Я постоянно лез к бледной, кашляющей тетушке, лежавшей за ширмой в крайней комнате.
       В то давнее, доантибиотиковое, время целенаправленного лекарственного препарата против туберкулезной палочки не существовало. Палочка работала как беспощадная жизнеубийственная дубина, наносившая свои удары всюду – от кожи до костей, превращая легкие в дырявые кровоточащие тряпки. Лечение того времени сводилось к пребыванию в Крыму, живительному сосновому воздуху и калорийной еде.
      Другая тетка умерла ранее в тифозном бараке. Младшая из трех дочерей убитого полицейского исправника Лохвицкого – моя мама &‐ удержалась за краешек жизни, работая санитаркой в инфекционной больнице, после изгнания из медфакультета университета за свое непролетарское происхождение. Вышла замуж за главного врача инфекционной больницы – моего отца – Агафонова Андрея Федоровича, то ли по любви, то ли от отчаяния. Муж был значительно старше.
      Безоблачная жизнь для нее не просматривалась! Обширная квартира главного врача переполнена его сестрами. Некоторые из них уже с детьми. Сестры возникли в квартире брата после уничтожения их мужей, чуждых советской власти. Проживание молодой жены среди амбициозных тетушек было непростым. Тетки были плохо приспособлены к самостоятельной жизни, да и происхождение являлось помехой их трудоустройства.
      Родители много работали, а проживание при больнице делали выходные дни и время после работы условными. Обширная квартира главного врача имела два входа – парадный, со стороны улицы Академической, и черный, со стороны больничного двора. Популярность детского врача Агафонова так же не способствовала домашнему покою и тишине.
      Для «окормления оравы» – выражение бабушки, пунктуальной немки из Швейцарии, Андрей должен был лечить деток «со всех сторон света». «Сторонами света» являлись улицы, примыкающие к нашему дому. Приходя под вечер с работы, отец усаживался в старинное кресло, чрезвычайно удобное, и засыпал на полчаса. Проснувшись, бодрый и энергичный, уходил лечить детей «со всего света».
      Не фанатичность и не боязнь ответственности заставляли врачей того времени отсасывать ртом дифтерийные пленки из гортани и трохеи больного ребенка через трубочку, а врачебный долг. Отцу приходилось делать это неоднократно. Дифтерией он болел трижды, так как стойкого иммунитета при дифтерии не возникает.
      Просыпаюсь от недовольного голоса мамы: «И это все? Чем завтра будем кормить многочисленное население нашего дома? И знаешь ли ты, что твоя сестра взяла собаку!». Из темного угла появляется неказистая рыжая дворняга.
      – Какой славный пес, – говорит отец.
      – Твоя сестрица назвала его Кутушкой.
      – Интересно, ведь именно так моя сестрица называла своего сына. При последнем визите пришлось оставить немного денег женщине с ребенком. У ребенка коклюш и пневмония. Это в доме напротив травмпарка, там всегда холодно.
      Тихий, миролюбивый голос мамы: «Ну ладно, ладно, проживем как-нибудь».
      В Самаре у статского советника, свитского генерала Федора Агафонова, управляющего имуществами Самарской губернии, родился младший, девятый ребенок, и нарекли его Андреем. Пять дочерей Федора Агафонова были красивы, но бедны. Их удачные замужества определялись привлекательной внешностью и приличным происхождением. О дальнейшей судьбе их мужей уже было сказано.
       По окончании медицинского факультета Казанского Университета Агафонов А.Ф. работает врачом кадетского корпуса Пскова. Первая Мировая война. Агафонов на фронте. Воевал, по-видимому, добросовестно. Награжден. Об этом периоде жизни Андрея Федоровича не распространялись. Быть офицером, даже врачом Белой Армии, в послереволюционном лихолетье было опасно. Казань. Работа главным врачом инфекционной больницы.
      Многие из «бывших» – часть интеллигенции, крупные чиновники, представители купеческого сословия, некоторые профессора и просто врачи уходят к Колчаку. Отец остается. «Я знаю, может произойти всякое, но я остаюсь. На моем попечении больные и мои близкие». Отца не тронули, несмотря на его непролетарское происхождение. Несомненно, нашлись неглупые люди, понимающие, что взбудораженной стране необходима интенсивно работающая противоинфекционная служба.
      Преступлено к строительству огромного, по тем временам, корпуса инфекционной больницы. И фанатичная работоспособность главврача, его организаторские способности, обеспечили построение больницы, в те годы разрухи, за два года.
      В большой комнате, именуемой столовой, за большим столом, на большом листе картона папа рисует, очень старательно, цифры 1929 – 1930. Это дата строительства больницы, именно эти цифры, нарисованные отцом, красовались на ее фронтоне. И еще особенность: окна, по сторонам входной двери, круглые. Это придумка отца придавала архитектурное своеобразие зданию.
      «Вот ты дружишь с детьми больничных возчиков и нередко обедаешь у них, – говорил отец, – вы – на равных. Так и должно быть. Ни малейшего превосходства с твоей стороны. Споры между взрослым и детьми возможны, но пренебрежения и превосходства нельзя допускать с обеих сторон. Запомни: татары – великий народ, рассыпанный по всему миру, но здесь, в Татарии, их родина и наибольшее сосредоточение. Многое тебе может быть прощено, а вот пренебрежительное отношение не прощается».
      Эти напутствия вполне совпадали с моими собственными впечатлениями.
      Мама, сестры и я проживаем в Шелонге, в доме отдыха. Из Москвы, радостный, возвращается отец. На белом пиджаке золотом и платиной сверкает орден Ленина. В то давнее время это было чем-то невероятным, грандиозным по сути и по реакции окружающих. Я был горд безмерно! По шелонговским дорожкам гуляет папа с орденом. Тогда ношение ордена было обязательным, если орденоносец в пиджаке. Сияние ордена, как мне казалось, несколько смущало отца, и он чаще носил рубашку, на которой ношение ордена было необязательным.
      Все население нашей квартиры, все близкие и друзья нашей семьи пребывают в радостном возбуждении. Профессор Андрей Федорович Агафонов выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР первого созыва.
      На стенах некоторых домов – плакатики с портретом улыбающегося отца и биографическими сведениями о нем, где обозначено, что его мама – домохозяйка, а папа – агроном, что, кстати говоря, вполне соответствует действительности. Компетентные органы, несомненно, имели более развернутые сведения об Агафонове А.Ф., но он подходил под рубрику беспартийного интеллигента, специалиста высокого уровня, преданного советской власти.
      Отец избран. Сессия Верховного Совета РФСР в Москве. И вот отец, с небольшим рубиновым флажком с аббревиатурой РСФСР, приколотым на лацкан пиджака, возвращается в Казань, с подарками, вкусными и впервые увиденными угощениями, источающими запахи копченостей и аромат фруктов. Отец привез подарки всем. Они небольшие из-за ограниченности денег и многочисленности одариваемых. Удивительно, но до сих пор чувствую обиду – акварельные краски, в чудесной деревянной коробочке, которых я так ждал, были подарены не мне, а моему вполне взрослому дяде.
      Одна из тетушек – сестра отца, переполненная эмоциями, сообщила: «Вот и раньше Федор Иванович Агафонов весь был в ординах и обласкан Александром III и Николаем II, а сейчас его сын примерно служит матушке-России». Подобные высказывания были не совсем к месту по вполне понятным причинам.
      Но все утихомирилось. Парадный мундир генерала на портрете, в ординах и муаровой ленте через плечо, закрашен.
      Война. Окна в доме закрыты щитами из кордона – светомаскировка. Осенний слякотный вечер. На кухне у русской печи – бархатное тепло. Осторожно появляются садовник-немец и маленькая пожилая дама в шляпе с опустившимися полями, делающей ее похожей на грибок-поганку. Темный балахон с облысевшим воротничком усиливает сходство.
      Садовник работал в больнице не один предвоенный год. Изобилие цветов внутри больничных зданий и во дворах, две большие оранжереи, смородиновый и вишневый сад, яблони. За этим постоянно следил занятый человек, приходящий на работу в 7.00, опрятно одетый, с докторским потертым саквояжем в руках. К исходу первого года войны Стадлера – фамилия садовника – куда-то пересилили, и он исчез. Но и его стараниями процветание первой инфекционной больницы приобрело зримую и обоняемую реальность.
      «На правах вашего знакомого привел даму, продать вам топор», – сообщил Стадлер. Дама, излишне спеша, достала из кошелки топор без топорища и протянула его мне, заискивающе улыбаясь. Топор был ржавым, с выщербленным лезвием. Своеобразие представлял обух в виде молотка. «Прошу совсем немного», – произнесла дама. Мне не нужен был этот ржавый топор, о чем я и сообщил. Посетители извинились и направились к двери.
      Отец, находившийся вблизи, слышал наш разговор и, поспешно войдя в кухню, попросил показать и ему топор. У отца не было никаких строительных навыков, но рассматривая топор, он выразил восхищение возможностью забивать гвозди топором: «Сколько вы хотите за этот прекрасный инструмент?». И вновь была названа очень небольшая сумма. «Не надо шутить», – проговорил отец строго и вручил смутившейся даме значительно большую сумму. Когда мы остались одни, сказал: «В подобных случаях всегда необходимо покупать топор». Топор-молоток действительно оказался нужным инструментом и служит мне до сих пор.
      1941 год. Чувство гибели и поражение страны вытесняют ура-патриотические настроения, длительно вкачиваемые в сознание людей. Уничтожение интеллекта на генетическом уровне, затягивание паутиной колючей проволоки страну под заглушенные крики массовых расстрелов и страшных пыток, уничтожение религии, – начинает работать против существующего ленинско-сталинского режима. Немцы под Москвой и Ленинградом. Потеряны Минск, Харьков, Киев.
      Середина октября 1941 года. Эвакуируют заводы и фаршируют минами Москву. Происходит эвакуация учреждений и отдельных людей. Некоторые уходят из Москвы пешком, в одиночестве и группами. Потерявший рассудок певец советского процветания поэт Лебедев-Кумач на казанском вокзале проклинает Сталина, швыряя в его портрет многочисленные награды. Оказавшись в казанской психушке, пишет нечто на стене палаты, используя, так сказать, подручные средства.
      Их было четверо москвичей, пришедших в наш дом на пути в Ташкент. Двое пожилых, очень милых и взволнованных. У одного седая бородка, у другого лицо в крупных морщинах-складках. Третий высок, крепок и энергичен. Это видные московские профессора, один из них академик. Об этом сообщила мне четвертая гостья, очень милая и очень молодая девушка, назвавшись племянницей высокого и крепкого. На другой день мы с ней пилили дрова. Она совершенно не умела это делать. От нее исходил нежный аромат духов и молодого, горячего пота. А короткошерстный бежевый свитер, высоко приподнятый на груди, казалось, светится упругими холмами. Это было завтра, а сейчас появилась плошка – внушительный гончарный шедевр, полный макарон с мясом. На сладкое цимес – тертая морковь с яблоками, посыпанная сахарным песком. Гости были голодны и ели очень основательно.
      Вспомнились и прежние, довоенные застолья – неформальное общение людей, которое отец очень любил. «Общение людей – лучшее, что существует на Земле», – скажет спустя десятилетия погибший французский летчик Антуан де Сент-Экзюпери. Отчетливо помню некоторых из гостей: чуть хмельной профессор-геолог Чердынцев Виктор Алексеевич, открывший нефть в Татарии, кудрявый седой старик с обвисающими усами и в пенсне на шнурочке объяснял присутствующим, используя блюдечко с чаем и кружочком лимона, как Татария плавает по нефтяному озеру. Отец, подбавляя оживление, говорил смеясь: «Витюша, а может быть это все твои охотничьи рассказы, ты ведь замечательный охотник!» Витюша понимает шутку, всем весело и непринужденно.
      Вот танцующие, в обтягивающих кальсонах и белых пачках. Большеголовый, носатый, и очень коротконогий, мощный приземистый профессор Шулутко, ортопед-травмотолог. Длиннотелый, на длинных худых ногах, профессор-невропатолог Русецкий Иосиф Иосифович, «поляк спесивый», как называла его мама, без всякого укора и порицания. Она и сама была дочерью поляка Лохвитского. И, конечно, вспоминаются присутствующие врачи больницы.
      Приглашение гостей требовало дополнительных материальных усилий и хозяйственной изобретательности. Это не всегда совпадало с настроением мамы и бабушки.
      Но сейчас октябрьский вечер первого года войны.
      Приехавшие профессора в кабинете отца. Уныние. Говорит тот, что с бородкой: «Война проиграна, положение безнадежное, Москву бомбят. Есть слабая надежда на англичан и американцев. Конечно, в первую очередь будут уничтожать членов партии, интеллигенцию и, как принято, евреев». «Но чудо все-таки возможно», – говорит кто-то.
      – Я беспартийный, – голос отца, – но вот дочь у меня замужем за евреем. Кажется, счастливо живут в Сталинграде. Не верю в наше поражение. Выстоим! Мне пришлось воевать в Германскую. Завтра же подаю заявление в партию большевиков, руководимую Сталиным, так как партия большевиков – единственная реальная сила, противостоящая Гитлеру. В данном случае я безраздельно с ними.
      Отец волновался и говорил очень громко, что ему совершенно несвойственно. Длительное молчание.
      – Не волнуйтесь, Андрей Федорович, вы ведь все-таки не на митинге, и мы совершенно согласны с вами, – проговорил кто-то из москвичей.
       Через два дня гости проследовали на Восток. Через короткое время отец был принят в партию.
      Предвоенные годы. Первая инфекционная больница работала с нарастающей интенсивностью. Коечный фонд значительно возрос, содержание и обслуживание больных заметно улучшены.
      В пределах обширных больничных территорий построена свиноферма. В теплицах – ранние овощи, в саду – смородина, вишня, яблоки. Все шло на стол больных. Асфальтированные дорожки, цветники и безукоризненная чистота всюду. Появились две грузовые машины Газ АА – полуторка, и ЗИС 105 – трехтонка. И нескрываемая гордость главврача – легковушка М 1. «Эмка» – великолепна! Однако, лошадки были сохранены, и они вывезли больницу в годы войны.
      Отец умел разглядеть прошлое и будущее. Не располагая качествами экстрасенса, он был просто очень неглупым человеком. Кстати сказать, у него была в ходу поговорка: «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти».
      Но главное стержневое – это персоны, это люди – от сторожа до главного врача. И если театр, по мнению Станиславского, начинается с вешалки, то больница начинается с туалета, и с тех, кто содержит его в надлежащем состоянии. В инфекционной больнице это особенно важно. И этот тяжелый и копеечно оплачиваемый труд – на плечах и совести санитарки!
      Отец раздобыл полузаброшенный и почти разрушенный барак вблизи больницы – отремонтировал и, превратив в теплое уютное жилье, заселил людьми, покинувшими деревню, людьми трудолюбивыми, ответственными, дорожившими всякой работой.
      В формировании врачебного корпуса Андрей Федорович проявлял также некоторое своеобразие. На должность прозектора, патологоанатома в современном понимании, был принят белорус Сысак Николай Сафронович, недавно покинувший один из островов архипелага ГУЛАГ, человек энциклопедической образованности, знаток живописи и музыки. Впоследствии он работал в мединституте и провел интереснейшее исследование в области антропологии. Врач-инфекционист немец Миллер, также переживший высылку, и находившийся под пристальным вниманием компетентных органов, работал очень усердно и располагал большими знаниями. Впоследствии также работник высшей школы. Чудеснейший человек и врач от бога, Гаркави-Подольская Ольга Ильинична, кстати сказать, бабушка Марины Подольской, известного литератора и незаурядного невропатолога. В Марине есть широта взглядов и талантливость своей бабушки. Помню двух очень красивых, рослых девушек Нину Кудрявцеву и Нину Кучерец. Веселых, озорных и очень способных, впоследствии профессоров мединститута, уважаемых и деятельных. Мария Васильевна Кочева-Сенкевич, человек высочайшей ответственности и мастерства. «Посмотри, Веруша, – говорила Мария Васильевна моей маме, – вот этим пальчиком отвожу надгортанник – и трубочка уже в гортани», и с благодарностью целовала свой пальчик. Полячка Сенкевич была несколько сентиментальна!
      Помню также грациозную, озорную, обаятельную умницу – татарку, Адель Искандеровну Котлубаеву. Помню и многих других, но обо всех не скажешь.
      Совершенно очевидно, что при таком врачебном корпусе больница работала неплохо. И вот еще воспоминание, которое память выталкивает на поверхность: вернувшись из районов республики, отец рассказал: «Люди, питавшиеся перезимовавшим в поле картофелем, гибнут. У некоторых возникает желудочное кровотечение.
      Молодая женщина, протягивая мне чугунок со своей кровью, умоляла спасти ее ради детей, перелив кровь обратно в ее тело». В комнате было полутемно, но я заметил, что отец плачет. Он рассказал также о девушке-студентке мединститута из его выездной бригады по фамилии Шром. Говорил о ее внешности. Он был, безусловно, знаток женской привлекательности, без цинизма и вульгарности. Но тогда он говорил об уме и организаторских способностях этой девушки. Впоследствии, выйдя замуж и приобретя фамилию Берим, она длительное время успешно работала в качестве доцента мединститута университета на кафедре эпидемиологии. Студенты ее обожали.
      Защиту, заслон от инфекционных заболеваний, от эпидемий, выкашивавших неизмеримо большее количество людей, чем войны и катастрофы вместе взятые, – выставлял Агафонов А.Ф., и в этом была его главная значимость, как и других врачей-инфекционистов.
      Уместно напомнить – взятие Казани Иваном IV Грозным (татарином, если судить по матери), командовавшим яростными и бесстрашными воинами (более 30 % войска Грозного – татары, крайне недовольные казанскими гиреями). Есть основания полагать, что основной ударной силой в войсках Грозного были татары.
      Завоевание Казани произошло не только от пролома крепостной стены (улица Баумана ранее называлась Проломной), а в результате желудочно-кишечной инфекции, губившей оборонявшихся и делавшей еще живых недееспособными. Как известно, единственный источник водоснабжения, находящийся у Тайницкой башни, был выдан врагу, также этническим татарином, и взорван!
      Человек без воды проживет неделю, но если он вынужден пить зловонную жижу, о чем свидетельствуют исторические записи, его жизнь становится еще короче.
      Не вызывает сомнения: когда человека рвет и у него неудержимый понос в героические защитники он не годится.
      Не только успешная организаторская деятельность поглощала время А.Ф. Агафонова, но и научные изыскания, позволившие ему стать доктором наук, профессором, заслуженным деятелем науки РСФСР, и, организовав кафедру инфекционных болезней, воспитать плеяду ученых-инфекционистов.
      Некоторые исторические уточнения порой лишают героико-романтического флера прошлое. Протестно-героический полет красавицы Сююмбике с башни, приобретшей впоследствии ее имя, не что иное, как красивый вымысел, несколько напоминающий сопли в меду. Строение в пределах Кремля, украшенное полумесяцем и являющееся своеобразным символом, не что иное, как сторожевая башня, построенная русскими спустя многие годы после взятия Казани.
      Война продолжается. Нехватка еды в нашем многочисленном семействе стала очень ощутима. Хлеба по карточкам выдают неработающим очень мало. А тетки, папины сестры, не работали. Чрезвычайно важным подспорьем оказался огород, разведенный на мусорных залежах и изобилующий битым стеклом. Огород развели мы с моей одиннадцатилетней сестрицей. Нашему семейству повезло – урожай был изобильный. Одних только крупных тыкв было 125, не говоря об огромном количестве помидоров, капусты и лука. Это позволило нам справится с недостатком питания. Но, прежде всего, плохое питание отразилось на состоянии отца и его поместили в больницу с диагнозом «элементарная дистрофия». Начала приходить американская помощь. Мне особенно памятен визит к папе в больницу. Он накормил меня чем-то сверхъестественно вкусным. Впоследствии я понял, что это была сладкая рисовая каша на молоке. После длительных уговоров папы в моих руках оказалась большая эмалированная кружка со своеобразно прикрепленной крышкой, говорящей о ее иностранном происхождении. В ней находилась снежно-белая масса в бугорках. Первая ложка, проглоченная мной, произвела невероятное по остроте ощущение физического благополучия и даже счастья. Более вкусного в жизни я ничего не ел.
      Отец предвидел события. Москва отбросила казавшуюся неотвратимой гибель, и в этом несомненна ведущая роль не только Георгия Жукова, но и Иосифа Сталина. И с тех пор эти имена становятся символами победы, но до величайшей победы еще чрезвычайно далеко. Еще не вознесся Сталинград, и еще не сцепились обгоревшими бортами танки под Прохоровкой…
      Отца приглашают работать в Москву в качестве директора педиатрического института. В те времена приглашения носят категорический характер, особенно это касается членов партии. Отец едет в Москву, взяв меня с собой. Нас временно поместили в комнате старинного дома с мезонином на улице Пятницкой. В соседнем дворе находился огромный сигарообразный аэростат – заграждение.
       Отец с утра до вечера на работе, я в вечерней школе. Все замоскворецкие дворы – сплошной проходняк, заборы сняты. Нам с пацанами – раздолье! Крепкие молодые тетеньки в солдатской форме, приставленные к аэростату, обращают на нас, пацанов, пристальное внимание. У одной солдатский ремень особенно туго перетягивает узкую талию над широкими бедрами.
     Я был несколько выше ростом сверстников. Родители меня не били, хотя я, безусловно, заслуживал эту меру воспитания. И только однажды отец ударил по шее.
     Обучение музыки. С папкой для нот, неприятно серо-зеленого цвета и барельефом Шопена, с неохотой ходил к учительнице музыки. Бледная старушка, называвшая меня ласково «детворочка», но остро меня ненавидящая, безуспешно музицировала со мной. В очередной раз, спрятав Шопена в дрова, я отправился к своим пацанам. Вернулся поздно, в снегу и с мокрыми от пота вихрами. Шопена в дровах не нашел. И тут, как раз, отец появился. 
      – Где был? – спрашивает.
      – На музыке, – отвечаю я очень уверенно.
      И тут бабушка, с Шопеном в руках. От волнения у нее прорезался немецкий акцент: «Он эту папку прячет в дрова. Нехорошо. Ты сильный враль!» В следующее мгновение – сильный удар по шее, и моя голова скривилась. Удар был избыточно сильным. Отец испуган. Повез меня к светиле травматологии и ортопедии профессору Фридлянду, жившем в большом доме, напротив Лядского сада, где на крыше дома сохранились остатки разбитого орла. Скульптуру орла разбили, вероятно, как царский символ, а, может быть, просто так.
      Полутемный кабинет. Настольная лампа освещает маленькую бронзовую копью известной скульптуры «Умирающий гладиатор». Помню большие, сильные и теплые ладони Фридлянда. Голова заняла нормальную позицию.
      – И как это случилось? – спросил Фридлянд.
      – Я неловко упал с забора.
      Папа и Фридлянд улыбнулись.
      Этот эпизод заставил меня более дифференцировано подходить к вранью, но ненависть к Шопену значительно усилилась.
Воспитательные меры отца не носили нравоучительный характер.
      Отношение к природе формировалось не только посещением леса. Путешествия на Волгу остались яркими и памятными эпизодами. Его цепкая память удерживала много стихов, а его неплохие артистические данные делали их прочтение особенно запоминающимися. Любимым поэтом Андрея Федоровича был Лермонтов. Помню волнение и грусть, возникающие при звучании строчек: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана…», или «Выхожу один я на дорогу. Под луне кремнистый путь блестит…». А вот Пушкин: «В багрец и золото одетые леса…».
      Отец хорошо знал живопись, любил французских импрессионистов, но особенно значимыми для него являлись Репин и Левитан, и не из квасного патриотизма.
      В Москве папу и меня прикрепляют к гастроному, где за очень небольшие деньги предлагают вкусную разнообразную еду в достаточных количествах.
      Однако и здесь в предъявляемых покупателями талонах имеются критерии на деликатесы в зависимости от «качества» покупателя. В небольшой очереди за прокормом приходилось видеть знаменитых сограждан, среди которых выделялись знаменитые артисты.
      Отец приходил с работы грустным очень уставшим, жалуясь на тяжесть в голове. Раньше никогда и не что не жаловался! Как-то проговорил: «Пожалуй, я заболеваю. Чем именно, еще не ясно. Дальнейшее наше пребывание в Москве нецелесообразно». Вскоре мы вернулись в Казань. У отца появились приступы сильных головных болей с потерей сознания.
      Война окончена. Победа!
      Вернулся с фронта старший сын Андрей – усыновленный племянник, и просто племянник Борис. Все радостны. И жить стало сытнее. За время отсутствия отца и после больницей управляла мама, энергично и умело. Больница вновь стала образцовой по многим показателям. Маме вручили орден Дружбы народов.
      Отцу становится все хуже и хуже. Вокруг него близкие и огорченные коллеги. Отца действительно многие любили. Главное – в его открытости, расположенности к людям и профессиональном умении.
      Открытость и доброжелательность уживались в нем с жесткостью и непреклонностью решений, которые он считал оптимальными.
      Помню отклики на его статью «О любви к своему городу», опубликованную в газете «Советская Татария». Отклики были различными, но, в основном, доброжелательными.
      Профессор Гусынин Василий Афанасьевич, основоположник нейрохирургии в Татарии, проговорил, глубоко вздохнув: «Поезжайте-ка, Андрей Федорович, к Бурденко (Бурденко – академик, создавший первый институт нейрохирургии в Москве), а сейчас, на недельку, в Шелонгу, отдохнуть от шума городского. Мы с отцом вновь в Шелонге, где не так давно совершенно здоровый и жизнерадостный Андрей Федорович прогуливался по дорожкам, сияя орденом, вызывавший неоднозначные эмоции у отдыхающих.
      А сейчас… Не очень послушная правая рука и нога. Просит проводить его ближе к Волге, на веранду, и долго сидит, почти неподвижно всматриваясь в волжские просторы.
      – Что это тебе напоминает? – спрашивает отец.
      – Над вечным покоем Левитана.
      – Да-да, именно так, вот только часовенки нет. А так, очень похоже.
      – Я знаю твою приверженность Иосифу Виссарионовичу. Я также разделяю это чувство, но помнишь ли ты своих близких, своих родственников и их судьбы?
      Я помнил, но они не сильно занимают меня в то время. Мой ответ очень огорчил отца. После затянувшегося молчания он продолжил: «Сегодня в очень реалистичном сне я вновь оказался в Кремле. Чудесные, необычайно вкусные угощения. Мы, депутаты, пригласили повара, чтобы поблагодарить его. Явился Сталин в белых перчатках. Присутствующие попросили снять перчатки. Он их снял! Вместо одной кисти – острые копыта, другая – когтистая лапа. Вот ведь как бывает!»
      Помолчали.
      – Ты, очевидно, плохо спал сегодня, папа?
       – Спал плохо, да и голова сегодня особенно тяжела. Но сказанное мной запомни, без широковещательных обсуждений. Надеюсь, ты меня понял. И не уподобляйся Агафоненко-Прутскому, твоему прадеду, дуэлянту и гуляке, лишенного по этому поводу дворянского звания. Сейчас и за неосторожное слово могут лишить не только какого-либо звания, но и жизни!

(Продолжение следует).