О памятных днях… (ч.1)
Мои студенческие годы прошли в очень интересное время. Хрущевская оттепель, создавшая определенные надежды на будущее, в то же время продемонстрировала свою несостоятельность. Не только потому, что было провозглашено, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме, и завершению коммунистического строительства было отведено не более 20 лет. Этому-то как раз многие верили или хотели верить. XXII съезд КПСС принял программу коммунистического строительства, в которой все было расписано. Впрочем, вполне убедительно. В нее был включен кодекс молодого строителя коммунизма. Его изучали и мы. Помню, мне на одном из экзаменов по политэкономии достался именно этот вопрос.
Несостоятельной эта оттепель была в силу своей неоднозначности. Хрущевское солнце, с одной стороны, как бы грело, а с другой стороны, от него веяло холодом. С одной стороны, были реабилитированы жертвы политических репрессий сталинского периода правления, с другой – по-прежнему продолжались гонения на определенные слои интеллигенции, на инакомыслящих. С одной стороны, возвращались на родину многие депортированные народы, с другой – закрывались национальные школы, техникумы и театры. Создавалась реальная угроза исчезновения национальных культур и вообще самих нерусских народов.
Историко-филологический факультет занимал в этом отношении особое место. Здесь и историки, занимавшие ведущее место в организации комсомольско-общественной жизни. Здесь и филологи, стремящиеся сказать свое слово в литературе. Разумеется, студенты татарской филологии и занимавшие промежуточное место студенты русско-татарского отделения. И откуда вышло много талантливых поэтов и писателей. Даже один Равиль Файзуллин чего стоит. А Зулфат или Мударис Аглям? Нет, это было особое отделение.
Мы жили интересной жизнью. Будучи студентами, общались со многими преподавателями. Среди них было немало интересных людей. Я не в состоянии дать каждому из них какую-то характеристику. Могу только сказать, что каждый из них был личностью. По ходу изложения я попытаюсь рассказать о некоторых из них особо. Теперь лишь обозначу некоторые имена, кои надолго запечатлелись в наших сердцах.
Историю античности нам читал Аркадий Семенович Шофман. Этот толстый маленький ростом человек читал нам историю Древней Греции и Древнего Рима. Читал он хорошо и очень увлекательно. Слушать его всегда было интересно. Он не произносил букву «л» и вместо нее произносил «и». И восстание илотов у него превращалось в восстание иотов. А мы за ним так и записывали в своих тетрадях. Он очень часто оживлял свои лекции рассказами из личной жизни таких выдающихся людей античности, как Александр Македонский, Ганнибал, Юлий Цезарь и многих других. Он не произносил букву «л», и мы на первых порах, не особенно замечая это, слова записывали так, как он их произносил. Так в моей записи его лекции о восстании илотов написано «иотов». Однако это только украшало его речь, ибо нас увлекала не только манера изложения предмета, но и его личная увлеченность темой. Так и казалось, что он сам присутствовал в описываемых событиях.
Прекрасным лектором и замечательным человеком запомнился нам Василий Иванович Адо, читавший нам курс новой истории. Он был очень требовательным к себе человеком. Поэтому его лекции отличались и глубиной, и манерой изложения.
Это историки, и они все в нашей памяти. И те, кто еще с нами, и те, кто уже ушел из жизни.
Однако мы были в тесном контакте и с филологами. Интересным и оригинальным человеком был профессор русской филологии Энвер Махмудович Ахунзянов. О нем не скажешь, что он из башкирской глубинки. Это изысканный интеллигент, прекрасный рассказчик. Его отличало великолепное знание русского, татарского и немецкого языков. В войну он был переводчиком и уже до ее начала защитил кандидатскую диссертацию. Он нам очень часто рассказывал эпизоды из своей армейской жизни.
– Нас, новобранцев, говорил он, выстроил старшина и стал отбирать из нас людей, годных к его ротной хозяйственной работе. Тут и плотники, и печники, сапожники. Старшина доволен. Вот доходит очередь до меня, и я говорю, что я кандидат наук. Разумеется, я ему не интересен. Но он, будучи аккуратным человеком, записал это. А через некоторое время меня взяли в штаб переводчиком.
Он всегда был очень оригинален. Однажды заходит к нам на кафедру истории СССР и видит этнографический плакат с изображением людей различных рас. Подходит к нему и, указывая пальцем на одного кудрявого аборигена, говорит: «Я понимаю, что это члены вашей кафедры, а вот как сюда попал Мустафа?».
А Мустафа – это известный поэт и ученый-иранист Мустафа Нугманов. Раз уж пошла речь о нем, не могу не остановиться и на его интересной личности. Он высок ростом, красив и с густыми кудрявыми волосами. Мы с ним были очень близки. Помню нашу поездку в Актанышский район для уборки картофеля. Он очень хотел поехать с нами, но его не пустила декан факультета Диляра Гарифовна Тумашева. Мустафа-абый – романтик и потому и хотел ехать к берегам Агиделя, о которой сложено много песен. Я без него во главе нескольких студенческих групп отправился в этот очень интересный чисто татарский район.
Вот однажды, объехав ряд сел, где работали наши студенты, я вернулся в квартиру в районном центре. Меня ожидал сюрприз. Приехал Мустафа-абый. Оба очень обрадовались этой встрече. Все последующие дни мы были вместе. Здесь он создал ряд своих песен, таких как «Актаныш та?нары», «Шаймарданов – комиссар» и некоторые другие. До последних дней его жизни мы оставались друзьями. К сожалению, в возрасте 61 года он ушел из жизни.
Мы в Актаныше
Многогранным и с чувством юмора был заведующий кафедрой журналистики Лев Гдалевич Юдкевич. Это был добрый, отзывчивый, чистый, целиком посвятивший себя подготовке кадров журналистики, человек.
Да, много было интересных людей – наших преподавателей. И студенты один интереснее другого. Можно сказать, что уже тогда каждый из них чувствовал себя личностью. И в большинстве случаев вполне обоснованно.
Тем не менее, думаю, что будет правильно, если скажу, что наша студенческая группа была особой. Эта была группа историков приема 1958 года. Нас было 25 человек. Большинство ребята. Номер группы менялся соответственно курсу обучения. На втором курсе – это уже 21, на третьем – 31, на четвертом – 41 и на пятом – 51 группа.
Мы были разные. Одни только что со школьной скамьи. Другие – после армии. Так, Измаил Шарифжанов на первых порах держался несколько обособленно. Его очень интересовала философия, и он предпочитал историческим научным кружкам, куда ходили большинство из нас, занятия по философии. Он ходил на лекции старших курсов по этому предмету. В последующем он под руководством профессора Александра Ивановича Данилова занялся философскими проблемами исторической науки. Овладел английским языком и написал диссертацию по творчеству Тойнби.
К фундаментальным знаниям стремился Николай Смоленский. Он отличался особой основательностью и, пожалуй, больше и чаще всех посещал читальный зал. Возможно, после Владислава Шишкина, привязанность которого к библиотеке превратила его в библиотекаря. После окончания университета он был оставлен для работы в библиографическом отделе нашей научной библиотеки.
Заведующим кафедрой всеобщей истории был профессор Александр Иванович Данилов. Это был умный и талантливый человек. Читал он нам курс средних веков. Круг его научных интересов – медиевистика и связанная с этим методология исторической науки.
Александр Иванович увидел в Измаиле Шарифжанове и Коле Смоленском тех людей, кои могли бы продолжить его дело. И когда Данилова назначили ректором Томского университета, он взял этих студентов с собой. Они под его руководством защитили кандидатские и докторские диссертации.
Александр Иванович не забывал своих питомцев и тогда, когда его назначили министром просвещения Российской Федерации.
Однако какими бы мы разными ни были, очень быстро сблизились. Каждый из наших студентов был личностью со своим характером. Так, прослуживший во флоте Миша Малышев, хотя и не отличался особыми успехами в учебе, задавал тон в организации праздничных встреч. Ему был очень близок также не очень хорошо успевающий в учебе Володя Нютин. Он был очень доверчивым человеком и увлекающимся рассказами о разных своих злоключениях, в кои он иногда попадал главным образов по причине своей близорукости.
Эмоционален Виктор Тютюнщиков, которого мы очень ценили за его открытость и простоту. Однако больше всех его любили девушки. И не только. В него была влюблена преподавательница французского языка Зоя Ивановна. А он, на первых порах увлекшись ею, затем перестал отвечать ей взаимностью. А мы, пытающиеся оградить его от Зои Ивановны, иногда сами попадали в неприятные ситуации. Ибо эта красивая и интересная женщина платила нам той же монетой. Нас, тех, кто изучал французский язык, однако не всегда безупречно осваивавших ее уроки, она для сдачи зачетов заставляла приходить по нескольку раз. Со словами «Camarad Tagirov, deu!» отправляла назад. Мои окончательные знания она оценила лишь на тройку «troa». Поскольку я должен был получить диплом с отличием, в деканате мне предлагали пересдать экзамен по французскому языку. Однако от этого я категорически отказался.
Я нисколько не хочу бросить какую-то тень на эту женщину. Она была очень мягкой и доброй особой. Но ведь никому не дозволено влезать во внутренний мир другого человека, задевать его искренние чувства. А мы, к сожалению, как это сознаем сейчас, поступили с ней несправедливо, поддавшись влиянию нашего товарища, который с ней поступил не совсем по-мужски.
Молоды и очень симпатичны были наши девочки. В группе их всего было 5 человек, и потому были они как бы на вес золота. Хотя все они городские и только со школьной скамьи, нисколько не чуждались нас, студентов несколько старше их и главным образом сельских выходцев. Они были частыми гостями в нашем студенческом общежитии. Татьяна Бобченко – симпатична и умна, весьма привлекательна. В нее влюблялись даже некоторые наши преподаватели. Помню, как однажды Григорий Наумович Вульфсон во время лекции перед всей группой произнес: «Скрывать не буду, люблю я Татьяну!». Она действительно была очень привлекательна.
Не могу в связи с этим не сказать несколько слов о Вульфсоне, об этой неординарной личности. Он, потерявший ногу на фронте, всегда ходил с палочкой, что придавало ему некую импозантность. Он был всегда аккуратно одетым, чисто выбритым. И часто говорил: «Мужчина без галстука гол». С годами он отпустил бороду и усы, которые также добавили ему некую особенность.
Его манера чтения лекций также была своеобразной. Это был прирожденный лектор. Иногда у дверей аудитории, откуда раздавался его голос, останавливались и слушали его даже студенты других факультетов. Его изложение предмета иногда сопровождалось обращением к кому-то из студентов. Скажем, рассказывая о Щапове, он подходил к Тамаре Красиковой и говорил: «Итак, матушка Красикова, этот человек, не побоявшись преследований, открыто заступился за бездненских крестьян и их вожака Антона Петрова». Речь шла о восстании крестьян села Бездны Спасского уезда, по-своему толковавших царский манифест 23 февраля 1861 года, и общественном резонансе по поводу этих событий. Вот эта его манера частого обращения к студенту создавала у слушателей их незримую причастность к событиям, о которых он рассказывал.
Да, поскольку я упомянул имя Тамары Красиковой, надо, видимо, сказать и о ней. Она высокая и красивая и до университета какое-то время была балериной. На нее обращали внимание, и она сама также не была безразличной к мужскому полу. Дело однажды дошло даже до обсуждения ее персонального дела. Группа заступилась за нее, и ее оставили в комсомоле, а следовательно, и в университете. Да, именно так. Ибо тогда исключение из комсомола вело и к непременному исключению из университета. После окончания университета она оказалась в Воронеже, защитила там кандидатскую диссертацию и работала доцентом университета.
Ирина Матвеева также по-своему красива. У нее был особый талант по привлечению к себе сокурсников и особенно из числа ребят. Хитровата, находчива и умна. Она также окончила аспирантуру и защитила кандидатскую диссертацию под руководством профессора Аркадия Семеновича Шофмана.
Вообще значительная часть нашей группы пошла в науку. 6 докторов и 7 кандидатов наук. И остальные выпускники нашей группы заняли достойные места в обществе. Интересная была наша группа.
Старостой группы был Володя Трофимов – уволенный в запас вчерашний армейский офицер. Комсоргом группы мы избрали Рамзи Валеева. Оба они в первый год обучения жили в одной квартире и были очень дружны. Они вместе приложили немало сил для сплочения группы.
Я же был избран секретарем курсового бюро ВЛКСМ. Курс состоял, кроме группы историков, из групп филологов, татарских филологов и РТО (русско-татарское отделение). И курс наш был очень дружным и сплоченным.
Затем я возглавил комсомольскую организацию факультета. Историко-филологический факультет тех лет был на виду. В соревнованиях между факультетами наш факультет по многим показателям завоевывал первые места. Так, редко какой факультет имел такую художественную самодеятельность, как наш. Наши стенные газеты «Ленинское знамя» и «эдяби суз» в конкурсах стенных газет занимали первые места в Вахитовском районе. А наша группа задавала тон во всем, будь это трудовые работы или поездка в колхоз на уборку картофеля. Она всегда была в авангарде.
Так, в соревновании на лучшую академическую группу в 1961 году мы заняли призовое место и были удостоены поездки в Ленинград. Куратором нашей группы был тогда еще доцент Григорий Наумович Вульфсон. Вот он и повез нас в Ленинград.
Ехали мы с пересадкой в Москве. Мы весь день пробыли в столице и сели в поезд в Ленинград только поздно вечером. Помню, мы всей группой посетили какой-то кинотеатр. И только Измаил с Робертом и, кажется, с Ириной Матвеевой, а может быть, с Таней Бобченко, видимо, никого не предупредив, ушли в Третьяковскую галерею. Поезд вот-вот должен отходить, а их нет. Вот был переполох. «Нет, – говорит Вульфсон, обеспокоенный их опозданием, – «не повезло нам с этой поездкой, не повезло». Не успел он произнести эти слова, прибегают наши запыхавшиеся товарищи и занимают места в поезде. И вот мы на пути в Ленинград.
А вообще нам с этой поездкой во вторую столицу страны повезло. И даже очень повезло. Жили мы в общежитии университета. Все дни наши были плотно заняты ознакомлением с историческими местами Ленинграда. Мы ознакомились с рядом музеев. И главное, мы почти полностью ознакомились с Эрмитажем. Интересной была поездка в Петергоф. У Измаила сохранилось фото, сделанное на катере, где мы стоим на палубе и о чем–то оживленно беседуем. С нами и мой брат Энгель, который проходил там срочную воинскую службу.
Мне в силу своего общественного положения приходилось иметь дело со студентами всех курсов и отделений. В нашем факультетском бюро моим заместителем по оргработе был Сафин Харис, прошедший большую жизненную школу. Он был членом партии и женатым. Отличался высокой ответственностью за порученное дело. Деликатен, внимателен к нуждам студентов и очень надежный товарищ. По окончании университета прошел аспирантуру по кафедре политической экономии и защитил кандидатскую диссертацию. Работает доцентом в техническом университете.
Моим заместителем по политической работе был студент татарского отделения Рузаль Юсупов – студент татарского отделения. Учился на курс ниже меня и после меня стал секретарем факультетского бюро комсомола. Он очень усерден и целеустремлен. Всегда умел находить подход к любому студенту. И вовсе не случайно он в последующем стал ректором Казанского педагогического института.
Какой бы ни была интересной общественная работа, комсомольское бюро всегда уделяло большое внимание учебной работе и научной деятельности студентов. Оно было надежной опорой деканата и партийного бюро.
Все мы так или иначе занимались научной деятельностью, работали в студенческих научных кружках.
Спецкурс по истории Октябрьской революции читал нам секретарь партийного бюро доцент Иван Михайлович Ионенко. Он увлек меня темой установления Советской власти в Казани. Я написал по ней дипломную работу и выполнил кандидатскую диссертацию. Об этой теме, поскольку она стала тогда главным моим научным интересом, будет особый разговор.
Дипломную работу я посвятил историографии изучения этой темы. И она оказалась не совсем простой. Ибо в работах, посвященных ей, обнаруживались немалые изъяны. И самое главное, сложилась традиция рассматривать октябрьские события 1917 года в Казани как петроградский Октябрь в миниатюре. В увидевшем свет в 1934 году коллективном труде «Казанские большевики в 1917 году» этот подход был обозначен в полном объеме. В предисловии к ней был подвергнут «разгрому» К. Грасис, возглавивший с осени 1917 года местную большевистскую организацию. Он в своих воспоминаниях писал, что октябрьские события в Казани начались стихийно и без всякой команда из ЦК большевиков, и что в них главную роль сыграл казанский гарнизон. Он писал, что ключом к пониманию казанского Октября является казанский военный округ. Грасис был объявлен троцкистом и репрессирован.
В 1962 году вышли «Очерки истории Татарской партийной организации», в которых глава по 1917 году была написана в духе работы 1934 года. Разумеется, в несколько обновленном виде. Я как историограф этой темы должен был дать оценку этой главе. И она была дана.
15 декабря 1962 года состоялось обсуждение этих «Очерков». Мы, несколько студентов-выпускников историко-филологического факудьтета, в том числе я и Рамзи Валеев, пришли на это обсуждение. Мой интерес к этому обсуждению был определен тем, что я писал дипломное сочинение по историографии истории установления Советской власти в Казани в 1917 году. Меня интересовала глава по истории установления Советской власти в Татарии, написанная Акимом Алексеевичем Тарасовым, научным сотрудником института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. У меня как у начинающего историка, во многом знакомого с документами и материалами по этой теме, были серьезные претензии к этой главе. Она, по сложившейся традиции, была написана в духе событий Петрограда 1917 года. Там, как это было предписано письмом Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция», решающую роль сыграли рабочие красногвардейские отряды и руководили событиями большевики – ЦК партии во главе с Лениным. Отрицалась выдающаяся роль петроградского гарнизона, на чем настаивал Троцкий. Вот и в книге 1962 года он, как и в 1934 году было написано, что сигналом к казанскому вооруженному восстанию стало указание из ЦК большевиков о проведении вооруженного восстания в Казани. Это письмо, как в ней было указано, было обсуждено в казанском комитете большевиков. И решающую роль в установлении Советской власти сыграли казанские рабочие.
Документы, которые были известны мне, говорили о другом. Во-первых, о том, что никакого указания из ЦК большевиков о необходимости проведения вооруженного восстания не было. Во-вторых, что события начались стихийно в казанском гарнизоне, и они вылились в вооруженное противостояние юнкеров, находившихся в распоряжении командования казанским военным округом, и солдатами-артиллеристами, которые выступили в защиту бежавшего из-под ареста Гроздова и председателя солдатской секции Казанского совета РС и КД Николая Ершова. Эти события застали врасплох членов казанского комитета РСДРП. Короче, никакой руководящей роли в установлении Советской власти большевистского комитета и ведущей роли рабочего класса не было.
Я собирался выступить с критикой главы, написанной А.А. Тарасовым. Его самого не было при обсуждении книги. Скажу прямо, я боялся выйти на трибуну. Ибо здесь, кроме многих историков Казани, присутствовали профессор, специалист по истории партии Рафик Измайлович Нафигов, бывший некоторое время деканом нашего факультета, и профессор кафедры истории СССР Иван Митрофанович Климов. Они наши учителя, а я их студент и даже не завершивший образование. Выходить мне на трибуну или нет? Меня одолевали сомнения. Рамзи толкает меня в бок и говорит: «Иди выходи, или сейчас или никогда». Этих слов оказалось достаточно для преодоления моих сомнений. И вот я на трибуне. Разумеется, волнуюсь, ибо впервые за такой солидной трибуной. За мной наблюдают десятки глаз, в том числе и журналистов. Разумеется, задаются вопросом, что это за студент, кто он такой, чтобы критиковать такого солидного историка. И как вообще можно сомневаться в ведущей роли пролетариата в революции и отрицать руководящую роль большевиков в борьбе за власть Советов.
И как бы там ни было, я смог изложить свою позицию. Никто не выступил ни с критикой, ни в поддержку меня. Мог бы меня поддержать мой научный руководитель доцент Ионенко Иван Михайлович. Однако его тогда не было в Казани, он был в творческой командировке в Москве для завершения своей докторской диссертации.
После обсуждения ко мне подошел профессор Р.И. Нафигов и, очертив рукой соответствующее изображение, сказал: «Крест на твоем выступлении». Его поддержал И.М. Климов и сказал, что Тагирову еще предстоит сдать ему зачет. Успокаивал меня лишь мой друг Рамзи Валеев.
Сохранились его записи, которые он вел по ходу обсуждения. И я позволю себе привести из них некоторые выдержки: «Дерзкое выступление вызвало в зале насмешки, улыбки… но это ли было самое главное? Нет. Оно вызвало уважение к молодому исследователю. Разве требование писать по-новому не было на самом деле несвоевременным? Перерыв… Поздравления «стариков» – лучшее свидетельство этого уважения. Становящихся поэтому на путь либерализма, соглашательства и таким образом к скатыванию на старые позиции – игнорирования фактов… А крест Рафика Измайловича – ничто по сути. Не пойти же нам по пути стариков, зараженных и боящихся всяких возможных крестов».
И он в стихотворной форме выразил это так:
Из глубины зала, восстав неожиданно,
Держа дерзновенную речь,
Нитями старыми порвав,
Ошеломив стариков весь.
А свое отношение к тем, кто осудил мое выступление, он выразил в следующих строках:
Вам судьбой не суждено
Истории страниц открывать,
Культивированные друзья,
Историей вам суждено
Вызвать у нас лишь сомненья.
Несколько слов об этих профессорах. Рафик Измайлович Нафигов в университете заведовал кафедрой истории КПСС, до этого одновременно некоторое время был и деканом историко-филологического факультета. Он крупный специалист по истории татарской общественной мысли, открывший много до сих пор неизвестных фактов из жизни и творчества Тукая и некоторых других ярких представителей татарской интеллигенции XIX века. Ему принадлежит книга «Мулланур Вахитов», выдержавшая два издания. Особое место в его творчестве занимало изучение казанского периода жизни Владимира Ильича Ульянова-Ленина. Он неустанный поисковик, проведший значительную часть своей исследовательской жизни в архивах и библиотеках. Как человек он был далеко не простым. Неровен в обращении и во многих случаях был непредсказуем.
Иван Митрофанович Климов, наоборот, был очень простым и добрым человеком. Некоторое время он преподавал в Пражском университете. Будучи кандидатом наук, получил там звание профессора. У нас же его таковым не признали, и ему пришлось защищать докторскую диссертацию по истории образования и развития Татарской АССР.
Надо сказать, что он был объективным исследователем. Он, также как и Ионенко, родом был из Смоленской области. Никогда не чурался своего крестьянского происхождения. Наоборот, гордился этим. «Я, – говорил он иногда, – ничего не боюсь. Ниже мужиков меня не скинут, а землю пахать я умею».
Однако земляки находились далеко не в земляческих отношениях. Бывало на лекциях Иван Митрофанович, рассказывая о чем-то, спорил со своим тезкой и земляком. Правда, в его отсутствии и, видимо, пытаясь превратить нас в своих единомышленников. И приводя какие-то аргументы в аудитории, как бы дискутируя с ним, слегка ударив сначала линейкой по ладони, а затем ладонью по подбородку и быстро проведя рукой по лицу, произносил: «Вот так вот, Иван Михайлович!». Затем удовлетворенный как бы достигнутой победой над отсутствующим оппонентом продолжал изложение темы. При этом сиял и излучал какую-то энергию.
Однако вскоре он уехал в Воронеж и свою научную и педагогическую карьеру завершил в местном университете.
Что касается отношения этих ученых к моему выступлению на обсуждении «Очерков…», то во всем этом проявилось их желание удержать меня от ошибки молодости. Во всяком случае, мне хотелось это так представить. Ибо они оба были убежденными коммунистами, и для них авторитет партии на всех этапах исторического развития был непререкаемым. Не сомневались они и в руководящей роли местной партийной организации в событиях 1917 – 1918 годов. Им казалось, что я, увлекшись отдельными фактами, не смог уловить главного, а именно – роли в революции казанского пролетариата, возглавлявшегося большевиками. Так что я на них не был в обиде. Зачет Ивану Митрофановичу я сдал. Он был при этом справедливым и объективным.
В газете «Советская Татария» было помещено сообщение об этом обсуждении, где в весьма обтекаемой форме говорилось и о моем выступлении. В последующем я ознакомился со стенограммой этого обсуждения. Однако и там о моем выступлении говорилось в очень завуалированных тонах.
Окончив университет, я, рекомендованный в аспирантуру по кафедре истории СССР, до начала вступительных экзаменов уехал домой в Альметьевск. Оказалось, что тогда в Казань приехали Аким Алексеевич Тарасов и генерал-лейтенант Якуб Джангирович Чанышев, участник октябрьских событий 1917 года в Казани. Они хотели встретиться со мной. Однако встреча не состоялась.
Вскоре уже, будучи аспирантом, я получил письмо от Тарасова. Оно было в очень гневных тонах. Как это какой-то студент, ни одной статьи которого он не видел, осмелился подвергнуть критике автора многочисленных научных публикаций. Суть письма сводилась к этому.
На письмо я не ответил. Однако во время поездки в Москву для работы в архивах позвонил домой Акиму Алексеевичу. Представившись, попросил встречи, на что он согласился.
И вот я у него дома. Он был спокоен, и я понял его готовность выслушать меня. Первым делом я спросил у него о том, на какой он документ ссылался, когда писал о том, что 23 октября 1917 года состоялось заседание казанского партийного комитета, где его секретарь Г. Олькеницкий зачитал письмо ЦК большевиков. Он, как я понял, ждал этого вопроса, ибо тут же вытащил из ящика стола книгу «Казанские большевики в 1917 году», опубликованную в 1934 году, и стал торопливо листать ее. Он ищет нужное ему место, а я ему говорю: «Не ищите, Аким Алексеевич, там нет никакой ссылки».
– Как нет, должна быть!
Вот он доходит до нужного места и убеждается, что действительно нет никакой ссылки на указанное утверждение в книге.
– Неужели сукин сын Демашев никакой ссылки не дал!
Глава в этой книге действительно была написана Демашевым. Тарасов, лишь несколько дополнив его, повторил написанное им. Наша беседа продолжается в спокойных тонах.
– И не мог он дать ее, Аким Алексеевич, ибо не было никакого заседания. Было лишь собрание старых большевиков в ноябре 1957 года. (Кстати, среди них не было ни одного участника или очевидца казанских события октября-ноября 1917 года. – И.Т.) Им было предложено принять решение, где говорилось, «считать, что 23 октября 1917 года состоялось заседание партийного комитета, где после оглашения его Олькеницким было принято решение о проведении вооруженного восстания.
При этом я ему показал этот документ с соответствующей ссылкой на архивный фонд.
Показал я ему мои материалы, обнаруженные мной в Центральном Военно-историческом архиве, свидетельствующие о том, что события в Казани начались стихийным выступлением солдат гарнизона, и что никакого указания из центра не было. В целом, как мне тогда представлялось, состоялся очень интересный и мирный разговор.
Однако потом, как-то встретив меня в коридоре университета, Нафигов упрекнул меня в том, что я встретился с Тарасовым. И сказал, что я там будто бы вел себя агрессивно и очень расстроил Тарасова.
Это, конечно, неправда. Я не агрессивен по природе и считаю, что у нас состоялась мирная, однако, быть может, не совсем приятная для него беседа. Тем не менее, мне казалось, что мы оба удовлетворены встречей. В своей кандидатской диссертации я положительно оценил вклад этого человека в историографию.
Однако история с казанским Октябрем на этом не завершилась. В аспирантуре моей первой научной публикацией по этому вопросу были тезисы в аспирантском сборнике. Там я изложил суть моей позиции. Времена были, однако, такие, что даже такие издания, как сборники аспирантских работ, находились под бдительным оком обкома партии. С этим сборником ознакомился зав. отделом пропаганды и агитации Татарского ОК КПСС Николай Андрианович Андрианов. Он сам историк, кандидат наук и имел публикации по истории партийной организации Татарии периода 1918 – 1920 годов.
Пригласили меня к нему в кабинет. Предполагая тему разговора, я захватил с собой соответствующие материалы. И вот я сижу перед ним. Он очень вежлив со мной. После нескольких вопросов Андрианов переходит к 1917 году и упрекает меня, что я умаляю роль партии в революции, выпячиваю роль солдатских масс, не признаю роли рабочего класса.
Я ознакомил его с моими документами. Он внимательно меня выслушал и согласился со мной. И мы расстались. Я завершил и благополучно защитил кандидатскую диссертацию. Не был признан ни диссидентом, ни преследуемым властями и соответствующими органами человеком. Более того, после защиты кандидатской диссертации Н.А. Андрианов пригласил меня для работы в обком партии в качестве лектора.
Лекторская практика у меня была. Еще в студенческие годы мы, некоторые студенты нашей группы, выступали с лекциями на предприятиях Казани по заданию лекторской группы обкома ВЛКСМ. Они оплачивались, и это было определенной поддержкой к студенческой стипендии. Оплачиваnbsp; лись дорога, командировочные и плюс какая-то сумма за каждую лекцию. Лекции я читал о международном положении и главным образом в рабочих коллективах.
К тому же мы иногда с нашей студенческой группой выезжали с самодеятельными концертами в колхозы, перед началом которых читали лекции о Казанском университете и пребывании в нем студента Владимира Ульянова.
Так что определенная лекторская практика у меня была и, разумеется, о ней знали в обкоме КПСС. Вот мне Андрианов и предлагает продолжить эту деятельность, но уже на партийно-профессиональной основе.
– На улице Товарищеской сдается наш дом, иди и выбери себе любую трехкомнатную квартиру!
Окончательного ответа я ему не дал, сказал, что посоветуюсь с женой. Прежде чем принять решение, мы с Люцией сходили в этот дом и даже квартиру подобрали. Она крупногабаритная на третьем этаже и в центре города. И все же решили отказаться от этого весьма привлекательного предложения, хотя очень нуждались в квартире. Дескать, кандидату наук, когда-никогда дадут квартиру, а университет нельзя оставлять. Дать дали, но только через четыре года.
Не могу не сказать несколько слов об этом человеке. В моей памяти он запечатлен как справедливый и объективный человек, умеющий прислушиваться к людям, вникать в их нужды. Так отзывались о нем и его коллегии, работавшие с ним.
Последний раз судьба свела меня с ним на похоронах министра народного образования Российской Федерации Александра Ивановича Данилова. Туда меня вызвали правительственной телеграммой как декана факультета, где он, как я уже писал, заведовал кафедрой.
В это время Николай Андрианович работал в аппарате Совета Министров РСФСР и по должности был заместителем председателя похоронной комиссии. Встретив меня в коридоре, несмотря на суетливую занятость похоронными делами, тепло поздоровался со мной. Долго держал мою руку в своих руках и расспрашивал о делах в Казани. Сказал, что скучает по Казани. Так оно, видимо, и было. Ведь Казань обеспечила ему, человеку из чувашской глубинки, возможность реализовать способности, дарованные ему богом. Больше я с ним не встречался.
Индус ТАГИРОВ,
академик АНТ.
(Продолжение следует).