В татарской столице (ч.6)

     Еще в сороковые годы зазвучали песни и романсы композитора и певицы Сары Садыковой (1906 - 1986) и молодого композитора и пианиста-исполнителя Рустема Яхина (1921 - 1993) на слова Мустафы Нугмана. Можно послушать часть этих произведений здесь: http://sarasadykova.ru/audio-cir.htm и uzofon.com/search/Рустем Яхин.
     Жили поначалу супруги Нугмановы в коммунальной квартире (по случайности) вместе с моим приятелем-винничанином, юристом по образованию Григорием Исааковичем Шкурманом. Потом, с рождением сына Искандера (проживающего сейчас во Франции), они получили отдельную квартиру, в которой я у них бывал. О чете Нугмановых еще будет.
     Ладно, пока закончим рассказ о «фоне». Перейдем к главному действу: я ведь поступил в аспирантуру и должен был, обязан был, причем в срок («Я вас не подведу!», - почти клятвенно обещал я Николаю Ивановичу Вылегжанину, дерзнувшему зачислить меня в очную аспирантуру) подать к защите кандидатскую диссертацию. Но пока не было даже темы диссертации. А мой научный руководитель то был в Москве, то мотался по консультациям. Когда я однажды все-таки «захватил» его в кабинете, он предложил мне заняться электрогастрографией. Аппарат, мол, совсем новый (подчеркнул он!) «ждет меня» в кабинете функциональной диагностики. Заведующий кабинетом Юрий Матвеевич Красновский был услужлив, всегда готов помочь, но занимался только электрокардиографией и… ректо-романоскопией (такое комичное сочетание «полей деятельности»: сердце и прямая кишка). Охотно принял от меня Юрий Матвеевич приставку для записи баллистокардиографии (мне подарил ее начальник терапевтического отделения винницкого военного госпиталя, подполковник, кандидат медицинских наук Гриншпун), какое-то время даже записывал баллистокардиограммы, но потом вернулся к своему обычному репертуару (ЭКГ и РРС). В войну Юрий Матвеевич попал в плен, выжил, так как ему чудом удалось скрыть свою национальность, но был пленом и связанными с пребыванием в плену последующими проблемами навсегда сломлен. И, соответственно, консервативен.
     Электрогастрограф, при расположении электродов на передней брюшной стенке пациента, исправно писал замысловатого вида кривые, отражая при этом как бы моторную функцию желудка. Но подобные кривые вырисовывал аппарат и при расположении окисляющихся на воздухе электродов… на стоящем рядом с аппаратом стуле. Я «обрадовал» моего научного руководителя этим «открытием», но О.С. не сдавался. Тут надо заметить, что сам электрогастрограф О.С. никогда в работе не видел и увидеть никакого желания не высказывал. Как и пламенный фотометр, о котором пойдет речь далее. Его, кроме текстов, ничего не интересовало. Никакими инструментальными методиками он не владел и к этому никогда не стремился. И, вообще, к чему-то новому в исследованиях относился не то что негативно, а просто считал, что это для других. Ему хватит его общей культуры, красноречия, связей, потому его место заведующего кафедрой останется за ним навсегда. Конкуренции на горизонте не видел. Особенно со стороны сотрудников кафедры. Собственно говоря, так оно и было. Кафедру он сдал по собственному желанию. С «наваром» даже. Но до этого - еще около 10 лет...
     Я узнал, что в Казани электрогастрографией занимается на кафедре хирургии, возглавляемой одним из ведущих профессоров ГИДУВа Юрием Александровичем Ратнером, М.Е. Фишер. Что по диагностике хирургической патологии желудка он уже подготовил кандидатскую диссертацию, в которой данные электрогастрографии занимали не последнее место.
     М.Е. Фишера (его за внешность, необычную сдержанность, медленную речь и пр.) называли «маленьким Сигалом», подразумевая некоторое сходство с тогда еще доцентом Михаилом Семеновичем (по паспорту, Мойше Зельмановичем) Сигалом. Забегая вперед, скажу, что М.Е. Фишер, уехав в Минск, стал там в НИИ онкологии да и во всей Белоруссии не менее знаменитым и почитаемым профессором-онкологом, чем М.З. Сигал в Татарии.
     Поговорив с Мишей Фишером и просмотрев записанные им кривые электрогастрограмм, я убедился, что аппарат выделывает «выкрутасы», позволяющие из длинной ленты записи вырезать для истории болезни любой, подходящий по виду, участок с той или иной «характерной» для изучаемого заболевания кривой. Стабильностью - важнейшим качеством для применения в научных исследованиях - электрогастрографические кривые у одного и того же больного во все время записи как бы моторики желудка не отличались. Желудок пациента после пробного завтрака и электрогастрограммы были, как говорят, каждый сам по себе. Кривые НИЧЕГО не отражали.
     О.С., тем не менее, не сдавался. И послал меня в Институт питания АМН СССР к физиологу профессору М.А. Собакину, занимавшемуся в экспериментах на собаках электрогастрографией и «пробившему» серийное производство электрогастрографов для улучшения, по его утверждению, диагностики патологии желудка и (даже) кишечника. М.А. Собакин, конечно, расхваливал методику и рекомендовал мне встретиться с клиницистом-доцентом А.С. Белоусовым, работавшим на кафедре терапии Центрального института усовершенствования врачей (на базе больницы им. С.П. Боткина), возглавляемой известным всем медикам страны профессором Борисом Евгеньевичем Вотчалом. А.С. Белоусов, не тратя на меня много времени, после кратких объяснений посоветовал «выбросить электрогастрограф на помойку» (это цитата).
     Оставлю в стороне сетования о бреше в семейном бюджете, вызванной этой поездкой, о мытарствах с ночлегом в Москве... Прошло уже два месяца, а у меня ни темы, ни плана диссертации все еще нет...
     Забегая вперед (я буду и дальше делать это часто), отмечу, что данные по электрогастрографии все же вошли небольшим разделом в диссертацию. То ли я хотел этим угодить О.С., то ли просто приукрасить работу использованием нового многообещающего (?) метода исследования желудка - не помню уже.
     Когда впервые зашла речь о теме диссертации, я предложил О.С. свой вариант. Дело в том, что знакомясь в Харьковской медицинской библиотеке с литературой по теме реферата, который должен был быть отослан мною в ГИДУВ, я обнаружил несколько публикаций польского доктора наук из Лодзи Казимира Бояновича. К. Боянович считал ответственным за возникновение и хронизацию гастро-дуоденальных язв недостаточную функцию у больных той части коры надпочечников, которая продуцировала минералокортикоиды. Исходя из этой концепции, для лечения больных с гастро-дуоденальными язвами К. Боянович рекомендовал минералокортикоидный гормон дезоксикорткостерон-ацетат (ДОКА). Эти исследования, говорил я О.С., будут хорошим дополнением к исследованиям Фариды Рашидовны, касающимся влияния глюкокортикоидов на секреторную функцию желудка. О.С. мою идею не поддержал - и я не напирал... до моего возвращения из Москвы.
     Рассказав о моих беседах в Москве, я снова завел речь о минералокортикоидах. Причем в этот раз уже с конкретными наметками не только общей темы, но и плана диссертации. О.С., как всегда, куда-то спешил - и согласился. Так родилось НАПРАВЛЕНИЕ научных исследований кафедры. Потому что далее были подключены щитовидная и паращитовидные железы, половые железы (у женщин). Была издана книга «Эндокринная система и желудок» - кафедра получила всесоюзную известность.
     Идея с минералокортикоидами родилась у меня не только потому, что для СССР это могло быть, как говорят на Западе, пионерским исследованием (новизной, новаторством). Я знал: кафедра ранее приобрела пламенный фотометр (для чего только?), которым еще никто не пользовался. Определение минерального состава крови и мочи с помощью пламенного фотометра было как раз необходимо при изучении минералокортикоидной функции коры надпочечников, при использовании дезоксикортикостерона-ацетата (ДОКА) в экспериментах и в клинике. 
     Мне удалось добыть недостающие компрессор и баллон с газом (опускаю подробности этих непростых для меня, не имеющего никаких связей, приобретений). Можно было приступать к монтажу установки. Но где? В лабораторию больницы меня с газовым баллоном не пускали, кафедра свободных помещений не имела. Профессор разводил беспомощно руками.
     И тут произошло событие, которое повлияло на мое отношение к Рагибу Ибрагимовичу Хамидуллину в течение всего моего пребывания в Казани. Узнав о сложившейся для аспиранта безвыходной ситуации, он открыл ключом маленькую учебную комнату на шестом этаже, в которой занимался с курсантами, и сказал: «Соломон, после окончания занятий (то есть с трех часов дня) комната - в твоем распоряжении!». И разрешил там, хотя места свободного не было, установить пламенный фотометр. Я не верил своим ушам...
     Через много лет, когда Р.И. получил вроде бы полагавшуюся мне кафедру, когда, дабы избавиться от в какой-то степени неуютного для него моего присутствия в клинике, не брезговал ничем, включая сочинение «телеги» на меня в КГБ, я его благородство начала 1964 года все еще помнил. И ни разу его не упрекнул «телегой», ни разу не «зарывался» с ним. До сих пор не пойму, почему именно с ним был я таким. Другим я воздавал по заслугам.
     Конечно, я и тут в чем-то оставался верен себе. Где-то еще за год до моего отъезда из Казани я раздобыл бланк Омского медицинского института и напечатал на нем «письмо мне от тамошнего ректора». В поддельном письме ректор сообщал, что я прошел по конкурсу на должность заведующего кафедрой, что институт принимает меры для выделения мне квартиры. При наличии таковой я смогу приехать. Мало похоже на правду (которой тут совсем не было), но Р.И. этому письму поверил и более ни «телег» на меня не писал, ни других «радикальных» мер по выдворению меня из института не предпринимал. Обстановка разрядилась (для него), но, увы, не для меня, не находящего нигде места заведующего кафедрой.
     Когда пламенный фотометр заработал, когда набор материала для диссертации понесся с невообразимой скоростью, о моих играх с газом в неподходящем для этого помещении узнал главный врач больницы. Посещая вечером больницу (он делал это довольно часто) и проходя мимо учебной комнаты Р.И. Хамидуллина, он услышал пыхтение компрессора. Постучал в запертую изнутри дверь. Мне пришлось его впустить. Реакция главного врача была, чего кривить душой, вполне естественной: немедленно прекратить! Рядом с палатами для больных, не соблюдая никаких противопожарных мер, и так далее... Не могу вспомнить, как все удалось уладить - и пыхтение компрессора в вечернее время было слышно еще много месяцев.
     Главный врач больницы Владислав Георгиевич Колчин был молод, высок, сухощав и внешне производил во всегда хорошо накрахмаленных свежих халате и шапочке вполне приятное впечатление. Единственное, что обращало внимание: всегда повернутая одним ухом в сторону собеседника голова. Он был, я думаю, на одну сторону тугоух. Держался В.Г. с персоналом строго официально, но, конечно, имел среди врачей друзей. Первым из них был уже упоминавшийся уролог Султан Мухамедович Муталибов, лезгин, когда-то приехавший из далекого Дагестана в Казань для усовершенствования по хирургии. Влюбился, женился и остался в Казани до конца жизни.
     Во всех больницах, бывших базами институтов, тлело, временами разгораясь и пылая так, что приходилось как минимум райкомам партии вмешиваться, противостояние между руководством кафедр и больниц. Железнодорожная больница в этом отношении не была исключением, хотя хирургическая кафедра, в отличие от нашей, имела лучший контакт с главным врачом-хирургом. В.Г. старался не находиться в этом противостоянии на передовых позициях, его командный пункт располагался за первой линией обороны. На линию огня он посылал Киру Владимировну Соколову - свою заместительницу по лечебной работе, патологоанатома по специальности. Причин для противостояния было немало: помещения, направление на госпитализацию «не застрахованных» (то есть не железнодорожников), законный (по существовавшему тогда положению) отказ ассистентов кафедры дежурить в выходные и праздничные дни и прочее. Но, по сути, больничные врачи считали несправедливым, что «институтские» получали минимум в два раза больше них.
     В моем случае, думаю, главный врач не хотел наживать себе «врагов» (первым делом О.С.), так как начал тоже набирать материал для диссертации. Научным руководителем у него был заведующий кафедрой инфекционных болезней профессор Александр Ефимович Резник (1916 - 1979). Какая связь тут с хирургией, которой в свободное от руководства больницей время занимался В.Г. Колчин? Никакой. Просто на кафедре А.Е. Резника изучали окислительно-восстановительные процессы при инфекциях, методики исследований были хорошо налажены. А больничной лабораторией заведовала супруга уважаемого профессора. Так что изучать окислительно-восстановительные процессы у хирургических больных, как говорится, Владиславу Георгиевичу сам бог велел. И диссертация получилась не хуже, чем у других: В.Г. был усидчивым и старательным.

Соломон ВАЙНШТЕЙН.
(Продолжение следует.)