Суд над "Тангейзером"

     Я, к сожалению, не видел постановку новосибирского «Тангейзера», поэтому не могу досконально оценить художественную логику продуманной авторами спектакля концепции. Но могу сказать одно: у режиссера есть право на свое прочтение художественного произведения. Тем более если речь идет не о новичке, а о признанном режиссере нового поколения (которых совсем не много) Тимофее Кулябине, на счету которого работы в Риге, Ярославле, Санкт-Петербурге, «Электра» в «Театре наций», заслуженный им спецприз «Золотая маска». Да и директор Новосибирской оперы Борис Мездрич – опытнейший администратор, который в самые сложные времена сделал Новосибирскую оперу знаковым театром России. Мне, например, не приходилось работать в условиях, когда мои спектакли утверждались Минкультом или соответствующим отделом ЦК КПСС. И я надеялся, что такие времена в моей стране не вернутся никогда. Ситуация, когда церковный владыка, не видевший спектакля, может подать на его создателей в суд, потому что ему не понравилась концепция режиссера или не понравилась какая-то одна сцена или элемент сценографического решения, кажется мне абсурдной.
     Это похоже на возвращение цензуры, причем, что называется, оттуда, откуда не ждали. Модеста Мусоргского можно запросто привлечь за оскорбление религиозных чувств верующих: в «Борисе Годунове» монахи Варлаам и Мисаил пьяны, думный дьяк Щелканов изображен тщеславным и надменным манипулятором толпы, а в «Хованщине» Досифей вообще является предводителем старообрядцев, которые до 1905 года приравнивались к еретикам и находились под строжайшим запретом со стороны государства. Если мы отнесемся к искусству со строго религиозными критериями, то мы должны будем снять с репертуара «Фауста» Гуно, да мало ли еще опер, где присутствует и религиозная символика, и священники, и даже их антагонисты. 
     Театр, как говорил В.И. Немирович-Данченко, – это зеркало того, что происходит в обществе, в жизни, и поэтому там мы видим не только ее лицевую сторону, но и ее изнанку, не только добродетели, но и пороки. И если режиссер показывает в своем спектакле какие-то изъяны в жизни общества, то это не значит, что он лично принимает это как должное. Театральное искусство неотделимо от нравственности, от различения добра и зла, но это не значит, что театр должен стать амвоном, театральная драматургия – примитивной дидактикой в духе басен Крылова, а актер – кем-то вроде светского пастора. 
     Вообще мне кажется, что вера в Бога – это что-то очень интимное не только для художника, но и для всякого человека. И поэтому, когда его заставляют эту веру исповедовать в суде или даже на каких-то публичных слушаниях или митингах, это нехорошо. Мне приходилось учиться у людей, которые никогда не говорили о вере публично, но были глубоко верующими, религиозными людьми. Так, мой учитель по ГИТИСу Георгий Павлович Ансимов, оперный режиссер Большого театра, сын священника, расстрелянного и похороненного на Бутовском полигоне. Его отец причислен к лику святых, и в Москве есть храм, где висит его икона, и Георгий Павлович приезжает туда и молится перед ней. Личная вера в Бога не мешала ему ставить оперы и даже оперетты, и даже канкан в них! Недавно ушедшая от нас Елена Васильевна Образцова, с которой мне посчастливилось дружить и общаться, также была верующим человеком, и когда у нее что-то не клеилось или она была больна, а нужно было выходить на сцену, она обращалась к Богу в личной молитве и передавала себя в Его волю. Но это все очень личное, это никогда не выражалось в публичных манифестациях. 
     И если теперь нам желают, чтобы утверждение веры в нашем обществе происходило через судебные процессы, когда надо что-то запретить, кого-то уволить, кого-то оштрафовать, то я могу только нам посочувствовать и выразить сомнение, что это хоть как-то позволит сделать церковную проповедь более привлекательной. 

Дмитрий БЕРТМАН,
художественный руководитель
театра «Геликон-опера».
EchoMSK.

На снимке: Тимофей Кулябин.