Френсис Скотт Фитцджеральд (ч.2)

     Но самой удивительной оказалась реакция алтайца, тот пожал Григорию Яковлевичу руку и сказал: «Век не забуду, ведь у меня просторная кухня, а мне и в голову не приходило, что на кухне что-то путное можно написать». 
      На что Григорий Яковлевич мудро ответил: «Главное, чтобы было что сказать читателю, а где, на чем написать – не важно. Успехов, тебе дорогой».
      Но у меня Григорий Яковлевич остался в памяти по другому случаю. Встретив его через год, опять же в столовой, где он, припозднившись, ужинал в одиночестве, я подсел к нему, поздоровался, спросил о житье-бытье, поинтересовался, как дела у детей. У него сын был студент, а очаровательная дочь – старшеклассница. Прошлую зиму они каждую неделю навещали его, и мы вместе сидели за столом. Он чуть подробнее поведал о сыне, а о дочери сказал, что она выпускница, готовится поступить в МГУ, и вдруг, посветлев лицом, сообщил с такой нежностью, тихой радостью, взволнованно: «…А Сашенька, кажется, влюблена в первый раз…»
      От этих слов, интонации, выражения лица повеяло прошлым, золотым XIX веком – так, наверное, любили Наташу Ростову, так благородные отцы переживали за судьбу своих нежных созданий. В эти слова было вложено столько любви, нежности, тревоги, дум о ее счастье – не высказать!
      С тех пор прошло много лет, но когда я смотрю какой-нибудь трогательный фильм о любви или слушаю музыку, то часто вижу перед собой удивительной красоты Сашеньку и слышу голос ее отца: «А Сашенька, кажется, влюблена в первый раз…»
      Я не знаю, как сложилась жизнь его детей, живут ли они в России, я их никогда больше не встречал, но верится, что Сашеньку полюбил достойный человек, и она счастлива.
      Григория Яковлевича в последний раз я видел перед самым развалом СССР в писательской поликлинике, он болел, выглядел усталым, а я оформлял инвалидность после тяжелого покушения в Ташкенте за тот самый роман «Пешие прогулки». Очередь к врачу двигалась медленно, и мы успели о многом переговорить.
      В тот период Григорий Яковлевич возглавлял крупный литературный журнал «Знамя», долгие годы считавшийся крайне ортодоксальным, но с приходом нового редактора журнал потеснил популярные «Октябрь» и «Новый мир». Григорий Яковлевич опубликовал в период гласности много достойных произведений.
      Я поблагодарил его за большую рецензию на роман «Пешие прогулки» в «Знамени». В ту пору рецензия была оценкой труда писателя и обозначала его место в литературе, такими публикациями гордились, тираж «Знамени» тогда составлял 300000 экземпляров.
      Помню, расставаясь, он сказал, глядя на мою инвалидную трость: «Высокую цену ты заплатил за пешие прогулки, будь здоров, дорогой, желаю новых романов, не хуже первого».
      Я написал еще пять романов, и все они издавались и по 15, и по 20 раз.
      О цене книги в жизни писателя я сказал достаточно, но, возможно, еще не раз вернусь к этой теме, ведь не зря говорят: книга – это судьба писателя.
      Сама же книга стоила дешево, большая половина книг, изданных в СССР, стоила меньше рубля, а другая не превышала и трех. Это я взял не только из статистики, но знаю по своему опыту, я собрал неплохую библиотеку.
      «Книга – лучший подарок» – сегодня звучит издевательством», – как сказал мне недавно один молодой человек. Я не стал вступать с ним в спор. В мое время томик Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой затмил бы и ящик французского коньяка, и ящик шотландского виски. У каждого времени свои ценности.
      Книги издавались огромными тиражами, оттого их себестоимость была низкой, хотя мы получали вполне приличные гонорары, конечно, никак не сравнимые с гонорарами коллег на Западе. Известная французская писательница Франсуаза Саган только за две небольшие повести, «Здравствуй, грусть!» и «Немного солнца в холодной воде», получила столько, что хватило на всю ее долгую сверхроскошную и бесшабашную жизнь.
      Хорошую книгу, как например, «В августе 41-го», позже названную «Момент истины», В. Богомолова, издавали в «Молодой гвардии» раз 20 непрерывно. Некоторые тиражи доходили до полумиллиона, издавали, пока не насытили страну полюбившейся книгой. Но в читающей стране все равно был голод на хорошую литературу, немало книг «съела» и мода на личные библиотеки, и на огромные книжные шкафы, соперничавшие с сервантами, забитыми хрусталем и дорогой посудой. Сегодня мне это уже не видится большим грехом, как некогда. Воистину, все познается в сравнении.
      Задолго до того, как я начал писать (а свой первый рассказ «Полустанок Самсона» я написал за три дня в 1971 г. на спор с известным кинорежиссером. Рассказ, к моему удивлению, сразу был принят на радио и опубликован в московском альманахе «Родники»), я лет пять по воскресеньям ходил на черный рынок, специализировавшийся только на книгах и дорогих альбомах живописи. Долго существовала такая странная мода – собирать альбомы живописи, сегодня даже вообразить себе это трудно.
      Книжный базар, как ни удивительно, разгоняли особенно рьяно, хотя собирались там вполне приличные люди, много интеллигенции. В Ташкенте существовали и другие нелегальные базары, которые действительно требовали к себе особого внимания, но их гоняли редко. Видимо, наш базар в идеологическом плане был гораздо опасней, отчего он часто менял место, возникал стихийно то там, то тут, и хотя мобильных телефонов не было, народ всегда находил его.
      Туда приходили знатоки книги, возле которых вмиг собиралась плотная толпа, для нее экспромтом выдавались такие получасовые искрометные лекции о том или ином писателе, поэте, что и профессиональные университетские литературоведы, встречавшиеся там, аплодировали вместе со всеми необычайным лекторам. А человеком, сорвавшим аплодисменты, мог быть инженер из «Водоканала» или хирург из травматологии.
      Знатоков книги было много, но их всех знали в лицо, между собой они не соперничали, их объединяла высокая любовь к книге, литературе. Хорошо знали свой предмет и те, кто продавал и обменивал книги. Среди них встречались такие асы – дух захватывало, когда они рассказывали о том или ином издании. Продавцы особенно не завирались, оценивали книгу в пять или десять номиналов, такая существовала терминология у книжников, тут могли жестко осадить, поправить, и репутация, созданная годами, враз подвергалась сомнению, слух о некомпетентности быстро становился достоянием завсегдатаев.
      Появлялись на книжном рынке и владельцы солидных личных библиотек, этих тоже знали в лицо. Ими часто бывали видные адвокаты, юристы, ювелиры, директора заводов, таксопарков, но больше всех среди них оказывалось цеховиков, королей подпольной, теневой экономики, как выяснилось гораздо позже. Для них в первую очередь придерживали новинки и особенно редкие старые, царского времени, прижизненные издания авторов – платили они, не скупясь, не торгуясь. Какая пропасть между цеховиками прошлого и нынешними бизнесменами, претендующими на элиту России, – даже не сравнить!
      Владельцев крупных библиотек знали не только в лицо, но и величали их по имени-отчеству, с ними раскланивались, как со знаменитостями. Никакая эстрадная, театральная, киношная звезда, а приходили сюда и люди этого мира, не могла затмить популярностью известных владельцев больших и интересных собраний. Такие были времена и такая любовь к книге, к тем, кто ее писал, и к тем, кто ее с таким знанием, трепетом собирал.
      Там, на нелегальном книжном базаре, мне дважды, с интервалом в полгода, показали двух пожилых людей, никак не принадлежавших ни к цеховикам, ни к номенклатуре, которые отдали за хорошо сохранившееся двухсоттомное собрание Библиотеки Всемирной литературы (БВЛ), составленной некогда самим М. Горьким, но изданной только в начале 70-х, однокомнатную квартиру и новую «Волгу». И такая была цена книге.
      Новая, самопровозглашенная элита России, быстро обогатившись, стала дружно приобретать фальшивые титулы и звания. Начала открывать, казалось бы, канувшие в прошлое дворянские собрания, закрытые клубы, наподобие бывшего в Москве Английского. Аферисты стали срочно снабжать казнокрадов и жуликов титулами, званиями, сомнительными регалиями. Другие проходимцы, не успевшие на щедрую ельцинскую раздачу, кинулись обустраивать жизнь и досуг новых господ.
      Когда-то в юности я выписал, непонятно зачем, высказывание Томаса Джефферсона, одного из президентов Америки, о сущности людей, претендующих на аристократию: «Среди людей есть природная аристократия. В основе ее лежит талант. Но есть и искусственная аристократия, которая держится на богатстве и происхождении».
      На мой взгляд, наша «аристократия» даже на искусственную не тянет. Чиновники, разворовывающие казну и денно и нощно «пилящие» бюджет, берущие за каждую подпись взятки, никогда не будут приняты нацией, народом за элиту.
 

Рауль МИР-ХАЙДАРОВ.
(Продолжение следует.)