Это было

     Огромная ладья победившего социализма, черпая всем бортом, устремлялась к коммунизму! После многочисленных и разнообразных схваток в верхних эшелонах власти КПСС на авансцену выдвинула своеобразную лениниану, продолжая самовосхваление. Циклопические изображения Ильича на стенах домов в различных видах и ракурсах можно было сравнить с творчеством инопланетян. На самом высоком здании города, стоящем на пригорке, красным светом горели буквы: «Слава КПСС».
      Партийная деятельность клокотала. Один из секретарей парткома нашего мединститута, по-ленински выбрасывая руку и напрягая шейные вены, призывал лишать людей покоя – в постоянной борьбе за торжество коммунизма. Деятельность партии пропитала человеческую жизнь, как керосин тряпку. Покоя действительно нигде не было. Обязательная подписка на газету «Правда» и многочисленные брошюры, восхваляющие КПСС, ее славную историю и нашу социалистическую жизнь. Подписывались практически все преподаватели, причины партийного рвения очевидны…
      В институте интенсивно работала кафедра научного коммунизма, кафедра истории партии, кафедра философии, доказывающая, что Земля имеет форму чемодана (прославление КПСС), а также читался курс лекций, именуемый «Научный атеизм». На каждой кафедре существовал кружок по изучению марксизма-ленинизма, который всенепременно посещали все сотрудники кафедры. Кафедры украшались лозунгами и всяческими транспарантами. Доцент нашей кафедры выделил небольшое пространство, обозначив его «уголком агитатора». Исполнительный доцент был членом парткома института.
      Некоторая склонность к изобретательству помогла мне, человеку беспартийному, избежать нареканий в пассивности и аполитичности. Два листа фанеры объединил старой скатертью. На скатерть наклеены цветные картинки, в основном из журнала «Огонек»: Ленин – кудрявый ребенок, Володя с мамой, Владимир Ильич с группой товарищей, Ленин – трибун. Стенд венчала большая голова Ленина на могучей шее тяжелоатлета. Эту голову я нарисовал собственноручно. Золотыми буквами по скатерти крупно: «Мы говорим – Ленин, подразумеваем – партия, говорим – партия, подразумеваем – Ленин» (строки Маяковского). Над стендом красовалась надпись: «Решения съезда – в жизнь!». Между словами «решения» и «съезд» оставалось пространство, в которое вкладывали очередной номер съезда. Стенд служил верой и правдой долгие годы. Вывешенный против входной двери, он «убивал» всякого переступившего порог, не оставляя сомнений в политической ориентации населения кафедры и ее заведующего. Спустя годы стенд, как и прежде, вызывал одобрение комиссии. Но однажды осторожно было сказано: «Портрет Ленина желтоват».
      На каждой кафедре при наличии трех членов КПСС создавалась так называемая первичная партийная организация – «первичка». Далее – партком на каждом факультете, общеинститутский партком, далее – районный комитет партии, городской комитет партии, далее – обком (областной комитет) и вершина – ЦК (Центральный комитет) и его секретарь, наделенный огромной властью, увековеченный в скульптуре, живописи, гимнах и песнопениях. Интенсивно функционировал ВУМЛ – Вечерний университет марксизма-ленинизма, с продолжительностью обучения до двух лет. Туда многие устремлялись, так как это было свидетельством хорошего политического тона, своеобразным партийным аристократизмом.
      Партсобрания бывали открытыми и закрытыми. На закрытых разбирали дела персональные, в основном о супружеских изменах, разводах и прочих любовных неурядицах. Тематика вызывала живой интерес в среде «меченосцев» (определение И. Сталина), позиционирующих себя праведниками, борцами за чистоту отношений полов и непримиримых к извращениям. К извращениям относилось все, отходящее от традиционной позы, получившей полушутливое название «рабоче-крестьянская».
       Через прошедшие годы вижу моих коллег, идущих с чувством высочайшей ответственности на партсобрание и несущих в вытянутой руке заветный партбилет, потеря которого каралась чрезвычайно строго. Наказания по партийной линии были дифференцированы. Небольшое прегрешение – просто выговор, прегрешение побольше – выговор с занесением в учетную карточку с указанием срока действия выговора, и, самое страшное, – партбилет на стол! Это трагедия – конец карьеры и жизненного благополучия: «Этот тип исключен из партии большевиков, лучше обходить его стороной». Предположить, что вскоре все это грандиозное политическое сооружение рухнет, и значительная часть верных ленинцев, побросав свои партбилеты, побежит врассыпную, как тараканы от яркого света, – было невероятно.
      Но все еще стабильно. И если необходимо «кончить» неугодного, то лучше всего это сделать публично, на открытом партсобрании, единодушно и без дополнительных хлопот для администрации.
      Я в категории неугодных. Но пока нет причин для моего устранения. Кроме ленинского неопровержимого стенда-долгожителя, великолепного кича, мне удалось пробить «за счет спонсоров», как сейчас принято говорить, постройку трехуровневого вивария с лифтом и электрокормокухней. Подобного вивария не видывал и в Москве. Создалась лаборатория, обеспеченная современным оборудованием. Проводилась интенсивная научно-исследовательская работа, защищались диссертации, делались изобретения, появлялись публикации о работах кафедры в серьезных журналах. Устранен удушающий запах формалина, сопутствующий кафедрам подобного профиля. По количеству цветов и декоративных кустов кафедра напоминала зимний сад. Ковровые дорожки, натертый паркет и клетка с попугаями завершали уют.
      Сшибить меня можно было с помощью открытого партсобрания, на котором народ выскажет нелицеприятное мнение, совпадающее с мнением администрации. В вестибюле главного здания института объявление об открытом партийном собрании. Повестка – учебно-воспитательная работа на кафедре оперативной хирургии с топографической анатомией. Сказать, что это меня обрадовало, было бы не совсем точно!
      Дальнейшие события будут очевидны после посещения кафедры, которой я заведовал.
      Переступив ее порог, среди не в меру шумных и куда-то стремящихся студентов заметил спокойно сидящих мужчину и женщину с внешностью южан.
      – Поговорить, дорогой, с вами немножечко можно? – спросил мужчина с приятным кавказским акцентом, вежливо и, как мне показалось, заискивающе. Женщина закивала и, поднеся платочек к лицу, внимательно посмотрела на меня темными миндалевидными глазами. Было не ясно предназначение платка, то ли для сморкания, то ли для утирания слез.
      – Проходите, – женщина осторожно заняла краешек стула. Мужчина сел на диван, откинулся и широко расставил ноги. Плоская, гипертрофированная кепка осталась на его голове. После недолгой паузы мужчина, вставив палец в глазницу черепа, стоящего на моем столе, спросил:
      – Настоящий? Можно подержать?
      – Можно.
      – Он не ядовитый?
      – Не ядовитый.
      Последовало сбивчивое объяснение о причине визита. Впрочем, я догадался о причине. Тем более что подобный визит был не первым и не единственным.
      В те годы периода развитого социализма приезд жителей Кавказа в Казанский мединститут был особенно заметным и носил как бы волнообразный характер. Судьба поступивших была неоднородной. Некоторые еще с первого курса возвращались на родину благодаря малограмотности, неподдающейся коррекции и бурной ресторанно-любовной деятельности. Это были хорошие, веселые, открытые ребята, сообщавшие, что поступление в Тбилисский институт стоит очень дорого. Другие поступившие, преодолев первый курс, возвращались в родные пенаты, поближе к мандариновым рощам и Мцатминде. Третьи продолжали учение, и здесь возникали трудности. Некоторые из южан с помощью со стороны продвигались к диплому. Были, безусловно, талантливые и успешные.
      Вероятно, всяческие «бяки» при зачислении в институт происходили вне и помимо партийно-профсоюзной вершины стройной институтской пирамиды…
      Очень славный и действительно талантливый парень, отмотав (извините за сленг) два из трех лет за взятку, говорил с возмущением: «Зывотное (хорошо владея русским языком, сохранил некоторый акцент и немного непроглоченной каши во рту), кто именно «зывотное», не уточнил, – сказал бы всю правду, досталось бы зывотным на орехи».
      – Хорошо, что не сказал. Законопатили бы на больший срок и все дела.
      Минутное раздумье:
      – Пожалуй, вы правы, – прозвучал ответ с глубоким вздохом…
      Сейчас с парнем, превратившимся в респектабельного ученого, все в полном порядке. Все неприятности в прошлом.
      Сейчас все не так. Все поборы на законном основании.
      – Нашу племянницу к экзамену не допустил. Зачем так делаешь, дорогой!? У нее дедушка очень болеет. Расстраивается она очень, – проговорил мужчина и начал с остервенением дуть в большое затылочное отверстие черепа.
      – Поставьте череп на место.
      – Хорошо-хорошо. Извини, дорогой. Очень волнуюсь, – проговорил кавказец, блеснув на меня огненным взором из-под сросшихся бровей.
      – И не кушает ничего, – добавила женщина и опять приблизила платочек к лицу. – Мы ведь издалека прилетели! Она говорит, на все лекции ходила, а ее подруги, вредные, не отметили.
      – А это правильно, когда не отмечают? – произнес мужчина с угрозой на лице и в голосе.
      – А мы ее сейчас спросим, как она посещала занятия. Наверное, здесь ваша племянница, на кафедре?
      – Здесь-здесь, – проговорили посетители после затянувшейся паузы и, как мне показалось, без воодушевления.
      Я помнил, фамилия этой студентки носила некий сексуальный оттенок, оканчиваясь, как многие грузинские фамилии, на «дзе».
      – Мастурбадзе, вас приглашает профессор! – возгласила тетя Катя, убиравшая аудиторию.
     Студенческое многоголосие сменилось зарядом смеха. Вскоре вошла очень милая студентка. И, потупив миндалевидные очи, как у тетушки, сообщила, что она Манана Ананидзе.
      – Извините, я, кажется, неправильно произнес вашу фамилию.
      – Ничего страшного,- проговорила Манана, присаживаясь рядом с тетушкой, – многие путают.
      – Тебя всегда не отмечают? – спросил я у смутившейся девушки Ананидзе.
      – Иногда не отмечают, иногда я сама «солю». Сейчас разобрать невозможно, где «соление», а где происки подружек.
      Видя мое доброжелательное отношение, пламенный кавказец впал в благодушное настроение и пообещал отблагодарить. 
      – Благодарить буду, как хочешь и чем хочешь, – сказал дядя, блеснув яркими глазами.
      Я сообщил, что легко обойдусь без благодарностей, и это его заметно обрадовало.
       Девочки с юга почти всегда скромны, добросовестны, а недостаток знаний компенсируют усидчивостью. А вот некоторые парни амбициозны, самоуверенны, сексуально озабочены и, попросту говоря, глуповаты. 
      Помогать не было никакого желания, а выполнять заказы на их поддержку – тем более. Невольно вспомнились их ответы на экзаменах, и здесь ничего не придумано, впрочем, как и во всех моих рассказах.
       Крепкий густо-волосатый парень, обильная растительность выбивается из-под воротника рубахи. Вопрос билета: «Топография органов таза». Мои усилия экзаменатора были направлены на выявление хотя бы приблизительных, хотя бы бытовых анатомических сведений. Хотелось, избегая нареканий, поставить гиперволосатому парню тщедушную тройку, но…
      Вопрос билета: «Анатомические и клинические границы промежности». Ответ запомнился некоторым «своеобразием»:
      – Промежность находится между ногами и вызывает сильные боли, – сообщил студент, придав лицу страдальческое выражение.
      – Вы в этом уверены?
      Он продолжал, почувствовав верный путь к тройке:
      – А влагалище у женщины и яйца у мужчины тоже находятся в промежности. Влагалища у женщин бывают очень разные: маленькое (он почти сомкнул первый и указательный пальцы) и большое (ладони рук раздвинуты на значительное расстояние). Все зависит от мужчины, – проговорил студент, взглянув на меня. – Вы меня понимаете, профессор?
      – Позвольте напомнить Вам: влагалище взрослой женщины имеет протяженность от 6 до 9 сантиметров.
      – Кто вам сказал? – спросил студент, подозрительно посмотрев на меня.
      – Многие, да и в книжках написано, – проговорил экзаменатор, едва сдерживая улыбку.
      Этот крепкий, пышущий здоровьем, по-детски простодушный парень вызывал расположение к себе.
      – А куда девать все остальное? Вы меня понимаете, профессор?
      – Понимаю. Возможно, вы несколько преувеличиваете мужские пропорции.
      – Я преувеличиваю? – проговорил студент с обидой.
      Создалось впечатление, что прямо сейчас он опровергнет мою некомпетентность, для торжества истины пожертвовав приличием.
      – Хорошо, не будем спорить, наука еще должна разобраться в этом сложном вопросе.
      Студенческие рассуждения о состоянии промежности продолжались.
      – Вы сказали, что у матки имеются придатки, – продолжаю я.
      – Да, имеются, яичники и трубы.
      – Какое их взаиморасположение?
      – Зачем спрашиваете, какое положение? Положение трубы – только вверх, – и он поднял к потолку свои могучие руки.
      Это окончательно решило судьбу тройки. Он не сразу взял свою зачетку, недоумевая.
      За годы преподавания наслушался немало ответов, вызывающих оторопь и улыбку. И далеко не все принадлежали уроженцам юга. И здесь, несомненно, часть вины преподавателей.
      …Итак, открытое партсобрание происходило в просторном зале при ярком освещении и насторожившемся магнитофоне. Свободных мест нет. Помимо немногих членов ученого совета, много студенческих лиц, выражающих доброжелательность, оживление, предполагающее нечто торжественное, праздничное. Выражения лиц моих знакомых профессоров различны. Кто-то смотрит сочувственно, ободряюще, кто-то серьезен, и взгляд его устремлен мимо моих глаз.          Некоторые углубились в неотложное прочтение чего-то.
      Трибуна, стол президиума – все как надо. Выступает ректор, призывая аудиторию к серьезной работе, объективной критике и принятию решений по кафедре оперативной хирургии, руководимой профессором Агафоновым. Ректор невысок, плотен, за толстыми линзами очков сердитые глаза правдоискателя. Гипертрофировано высокий лоб и грубые черты коротконосого лица создают впечатление мудреца из глубин башкирского народа, гневного и непреклонно-справедливого.       Необходимо сказать: его административная деятельность была высокопродуктивна. Он много сделал для развития мединститута. «Выбил», как тогда говорили, построение нового здания, сформировал новые факультеты. Пользовался поддержкой обкома. Он сила: авторитарен, тверд, непогрешим.
      А кафедра, руководимая каким-то сомнительным профессором Агафоновым, не желающим идти в нужном русле, должна быть усовершенствована, а ее заведующий заслуживает серьезного наказания. Наплевать и забыть. Вот сейчас наплюем и забудем, указав Агафонову место за порогом института.
      Звучит уверенный баритон ректора:
      – Кафедра оперативной хирургии – одна из наиболее сложных и труднопреодолимых для студентов. Это своеобразный фильтр! Сдал «топочку» – можно жениться, как говорят студенты. Вот вы, коллеги, преодолели это препятствие к диплому.  Однако мной подписан приказ об отчислении троих студентов за неуспеваемость по кафедре оперативной хирургии, руководимой профессором Агафоновым, – гневно указующий перст направлен в мою сторону. 
      Его манера выступления традиционна. Вначале тихонечко, а затем все шибче и шибче, вплоть до сомнамбулического пафоса!
      «Что же ты так распаляешься? Неужели забыл, подумалось мне, напряженные часы в операционной в дни нашей молодости, когда я ординатор-первогодок, и ты еще студент были единодушны за операционным столом. Ведь знаешь, к делу я отношусь добросовестно. Извини, если мне не удалось заинтересовать этих отчисленных ребят оперативной хирургией. Возможно, ты излишне резок ко мне. Неужели вина только в моем неудобном характере, моем нежелании участвовать в совместных публикациях?!».
      – Мы, – продолжает ректор, – приглашаем на трибуну молодых коллег и просим сообщить публично о недостатках кафедры, руководимой профессором Агафоновым, с целью улучшения работы кафедры.
       И вновь указующий перст в мою сторону. Ату его! Фас!
      Вот что означает трогательная забота о кафедре и ее заведующем.
      – Возможно, – продолжает ректор, – к вам предъявлялись завышенные требования, присутствовала необъективность. И старшие товарищи, надеюсь, выскажут свое объективное суждение. Прошу! – приглашающий жест в сторону пустующей трибуны.
      Время идет. Трибуна пуста. Тишина. Вижу недоумения на студенческих лицах.
      – Коллеги, уважаемые заведующие кафедрами, надеюсь, вы дадите достойную оценку учебно-воспитательному процессу.       Все ли благополучно на кафедре оперативной хирургии!?
      Пауза. Молчание. Коллеги молчат.
      – Молодежь, коллеги, комсомольцы! Вы недавно сдали экзамен по оперативной хирургии, смелее. Мы должны научить профессора Агафонова руководить кафедрой. Возможно, с вашей помощью.
      – Не сомневаюсь в вашем желании усовершенствовать работу кафедры оперативной хирургии.
       Ректор полон желания усовершенствовать учебно-воспитательный процесс на кафедре с помощью молодежи, которая вырвалась из губительных лап кафедры оперативной хирургии. Главное, что меня привлекает к общению со студенческой аудиторией, – это надежда, возможно, иллюзорная, что интеллект народа не погиб окончательно, он восстановим?! Уничтожение разнонационального интеллекта России – главное преступление, главная трагедия кровавого прошлого. Неоспоримы слова Залыгина (редактор журнала «Новый мир»): «Прежде всего гибнут умные мужики». Этим все сказано!
     Поднимается несколько студенческих рук. Не дожидаясь разрешения, из второго ряда выходит студентка и занимает место за трибуной. Она мала ростом и на трибуне только полное, округлое лицо. Я узнаю этот милый «Колобок», и тройку Колобка, заработанную ей с третьего захода. 
      Ну вот и настал мой «смертный час»!
      – Кафедра хорошая, – говорит через затянувшуюся паузу Колобок, – очень даже хорошая, справедливая, правильная кафедра, занятия насыщенные, и не воняет формалином, как на кафедре анатомии.
Реплика ведущего собрания:
      – Вероятно, мало учебных препаратов?
      – Препаратов много, но нет удушающего запаха формалина.
      – Как вы этого достигаете? – неожиданно обращается ко мне председатель.
      – Я вам пришлю рецепты консервации трупного материала, если позволите. Но сейчас, как легко догадаться, собрание преследует иные цели.
      Злорадствую! Это не «нокаут», а легкий «нокдаун», и счет пошел: один, два, три…
      Колобок продолжает не очень связно, но горячо и убедительно:
      – Лекции читает профессор интересно очень, и учебные фильмы демонстрируются. Аудитория всегда полная, а те, кого отчислили, на лекциях не бывали и на практических также редко бывали. А практику ведут просто замечательные преподаватели, – и она перечисляет имена действительно замечательных преподавателей: доцентов Козыревой Ирины Владимировны, Рудштейна Самуила Юрьевича, ассистента Марию Сергеевну и, конечно, моего предшественника и учителя, профессора Фраучи Виктора Христиановича.
      Как я благодарен этой девочке, которая упомянула имена этих замечательных людей, каждый из которых был незаурядной личностью и уникальным преподавателем.
      – Вот я экзамены не сразу сдала, в чем сама виновата, думала, перед сессией напрягусь. Напряг был, а не получилось. Ее, «топочку», учить надо все время.
      – Хватит, хватит, садитесь, – произнес ректор с раздражением – Кто еще желает?
      К трибуне энергично идет крепкий, рослый парень, кажущийся намного старше своих сверстников. Хорошо помню его. На лекции занимал место в первом ряду – серьезный, сосредоточенный. Нередко задавал вопросы, выходящие за рамки читаемой лекции.
      – По окончании института собираюсь работать хирургом. Систематически хожу на дежурства по неотложке. Кафедра оперативной хирургии очень полезна в этом отношении. Помню слова Зауэрбруха – хирурга немецкой армии: «У русских войну выиграли раненые, т.к. 72,3% раненых были возвращены в строй, благодаря тому, что Советская Армия располагала достаточным количеством хирургов, придвинутых к линии фронта. Это обеспечило раннюю хирургическую помощь раненым». Подготовку большого количества хирургов создавали кафедры оперативной хирургии, т.к. фундаментальные сведения по оперативной хирургии студенты получали на подобных кафедрах. Это я узнал на лекциях профессора Агафонова, которые неизменно вызывали интерес у студенческой аудитории. Для меня и не только для меня кафедра оперативной хирургии – лучшая в нашем институте.
      На вопрос из президиума: «Каковы все-таки недостатки кафедры?», не ответил, пожал плечами и отправился на свое место.
       Вижу много поднятых студенческих рук. Оценив характер студенческих выступлений и молчание профессоров, ректор предоставляет мне слово.
      – Благодарю администрацию за предельно доброжелательное внимание к руководимой мною кафедре, сообщаю, что мне достался прекрасный корпус преподавателей, сообщаю также, что не очень ухудшил условия их работы и работы кафедры в целом.
      Заключение ректора, последняя фраза с нескрываемым раздражением.
      – Надеемся, что профессор Агафонов сделает правильные выводы и учтет замечания, высказанные в его адрес.
      Не удержался и с удовольствием спросил громко: «Какие именно замечания вы имеете в виду?». Ответа не последовало.
      Кланяюсь, обметая пол воображаемой шляпой. Мог бы и без этого фиглярства обойтись, впрочем, а зачем обходиться? Ведь меня, как праздничного барана, привели на публичное заклание.
      На следующий день – вызов к ректору, раздражение которого, как перегретая каша, переливается через край:
      – Организовал письмо? – спрашивает ректор.
      – От кого и кому? – спрашиваю, инсценируя нешуточный перепуг. Письмо рывком протянуто в мою сторону.
      Прошло много лет. Это письмо передо мной. Я сохранил его. Мне оно чрезвычайно дорого, как документ человеческой порядочности. Хотелось бы привести его полностью, но это выходит за рамки краткого воспоминания-рассказа. В письме говорится очень тепло о работе кафедры и ее заведующем, и храню я это письмо не из-за тщеславия, а из уважения и благодарности к этим молодым в то время людям, чьи многочисленные подписи и выступления на открытом партийном собрании сыграли важную роль в моей судьбе.
      Прощаясь с ректором, сообщил: «Я действительно организовал это письмо, и мне для этого потребовались не сутки, за которые что-либо организовать невозможно, а многие годы. Я старался».

А.А. АГАФОНОВ, профессор.